— Да, он сказал: «Кому глобус, а кому Михаил Андреевич». Ты что-нибудь понял, да, Муравьев?

— Погоди, погоди. А какие слова были сказаны тогда под окном? Помнишь, ты стоял и ел печенье и слышал.

— Сейчас я вспомню! — Борис минуту шевелит губами, повторяет что-то про себя, потом произносит:

— «Главное — чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну».

— «Чтобы никто не узнал о глобусе». А мы узнали — вот он, глобус, стоит на шкафу. Так? Муравьев все равно узнает. Все до конца. Только мне интересно, и даже очень, кто был там под окном. Голос-то был какой — мужской? Женский? Детский?

— Сиплый. Я потому и не понял. А теперь-то ты разберешься, правда, Муравьев?

На лестнице послышались шаги, сверху спускалась Анюта.

— Анюта! — обрадовался Борис. — Здравствуй, Анюта.

— Меня мама заставила тепло одеться, а от этого руки не поворачиваются.

Анюта снимает шапку, толстый шарф, куртку и запихивает все это по очереди за батарею. А сама остается в свитере и брюках.

— На теннис иду. А вы опять кого-нибудь ищете?

— Беги на свой теннис, опоздаешь, — сказал Муравьев.

— Уже почти нашли, — ответил Анюте Борис.

— А ну вас, какие-то вы очень секретные. Ничего не поймешь у вас.

Она побежала по лестнице вниз быстро-быстро. Снизу раздался ее голос:

— Ищут, ищут, не найдут — носом в лужу попадут.

Дверь подъезда хлопнула.

— Какая вредная девчонка! — сказал Муравьев.

— Она не вредная, она веселая, — ответил Борис.

— Пошли, Борис, по домам. Я должен как следует все обдумать. И давай пока никому ничего не скажем. Договорились?

*  *  *

Юра держит письмо. Он очень долго держит его в руке и молчит. В палате очень тихо.

Как только он взял в руки конверт, он сразу понял, что письмо не от Лили. Холодная тоска навалилась на него еще до того, как он прочел фиолетовые строчки. Обычный листок из блокнота с мелкими зубчиками по краям. А в нем судьба.

«Здравствуйте, Юра! Вы меня не знаете, но я решила вам написать, потому что в кармане Лилиной гимнастерки был ваш адрес. Значит, она хотела, чтобы вы знали о ней. Лиля погибла в самом начале войны, в июле сорок первого года. Ее забросили в тыл к немцам вместе с десантниками. Мы, ее родные, долго не знали о ее гибели. Тяжело писать, и потому кончаю письмо. Двоюродная сестра Клава».

Лиля погибла. Лиля погибла. Давно, четыре года назад. Он любил ее, а ее уже не было в живых. Он писал ей письма, а они уходили в пустоту. Может ли это быть? Лиля — и вдруг погибла. Значит, никогда — никогда, самое безнадежное слово из всех слов, — он не увидит ее. А как же цветок, его живые красные колокольчики? А надпись: «Здесь будет наша встреча»? Как же это так? Этого не может быть. Ошибка, бывают же такие ошибки! Он много раз слышал про ошибки: думали, что человек убит, а он жив, вернулся, в орденах и даже не ранен. Бывают ошибки. Так хочется надеяться на это. Но в сердце пустота, нет надежды. Он знает, чувствует, что это не ошибка.

Письмо написала Клава, двоюродная сестра Лили.

Две девочки под красными соснами. Закат над речкой, вода бежит внизу, журчит у черной коряги. Вода не светлая, как всегда, а малиновая, на закате. Светлые волосы девочки падают ей на лицо, она поднимает тонкую руку, отводит волосы, смотрит, как садится солнце за темный лес. Надо собрать шишки для самовара. «Мальчик, помоги нам, пожалуйста». Синий сарафанчик. Защитная гимнастерка. Наушники. Упала — и светлые волосы смешались с высокой июльской травой.