– Мадам? – На меня подозрительно таращится маленькое чумазое личико. Я узнала Волка с карнавального шествия.

– Полагаю, ты хотел бы купить карамель с арахисом, – говорю я серьезно, ибо покупка конфет – серьезное дело. – Хороший выбор. Легко разделить между друзьями, в карманах не тает, и стоит вот такой большой набор, – я показываю руками, – всего-то пять франков. Верно?

Вместо улыбки мальчик кивнул в ответ, как деловой человек деловому человеку. Его монетка теплая и чуть липкая. Он осторожно берет с прилавка пакетик и заявляет важно:

– Мне нравится ваш маленький пряничный домик. Тот, что в витрине. – Его трое друзей робко закивали от входа, где они стоят, прижимаясь друг к другу для храбрости. – Крутой домик. – Жаргонное словечко он произнес смачно, с вызовом, будто пыхнул спрятанной в рукаве сигаретой.

– Очень крутой. – Я улыбнулась. – Если хочешь, приходи сюда со своими друзьями, когда я уберу дом с витрины. Поможете мне его съесть.

Он вытаращил глаза.

– Круто!

– Супер!

– А когда?

Я пожимаю плечами.

– Я скажу Анук, она вам передаст. Анук – моя дочь.

– Мы знаем. Мы ее видели. Она не ходит в школу. – Последняя фраза произнесена с завистью.

– В понедельник пойдет. Жаль только, что у нее здесь пока еще нет друзей, поэтому к нам я разрешила ей пригласить ребят. Чтобы вместе со мной украшать витрину. – Зашаркали подошвы, липкие ладошки, отпихивая друг друга, потянулись вверх.

– Мы можем…

– Я могу…

– Я – Жанно…

– Клодин…

– Люси…

Я подарила каждому по сахарной мышке и отослала прочь. Они рассеялись по площади, словно пушинки одуванчика на ветру. Я смотрела им вслед. На их стремительно удаляющихся спинах плясали разноцветные лучики солнца – красно-оранжево-зелено-голубые. Они скрылись из виду. Я заметила в тени арки на площади Св. Иеронима священника Фрэнсиса Рейно. Он наблюдал за детьми с любопытством и, как мне показалось, с осуждением во взоре. Я пришла в недоумение. Чем он недоволен? Он не заходил к нам с тех пор, как засвидетельствовал свое почтение в первый день нашего пребывания в городе, но я много слышала о нем от людей. Гийом говорил о нем с уважением, Нарсисс – с раздражением, Каролина – тем кокетливым тоном озорного лукавства, к которому, я подозреваю, она обычно прибегает, ведя речь о любом мужчине не старше пятидесяти лет. Они отзываются о нем без теплоты. Насколько я понимаю, он не местный, выпускник парижской семинарии. Весь его жизненный опыт основан только на книгах, он не знает местных обычаев, не знает нужд и потребностей людей. Это мнение Нарсисса, враждующего со священником с тех самых пор, как отказался посещать службы во время уборочной страды. Он не выносит человеческой глупости, говорит Гийом с насмешливым блеском в глазах, прячущихся за круглыми стеклами очков, то есть фактически весь род людской, поскольку у каждого из нас есть свои глупые привычки и пристрастия, от которых мы не в силах отказаться. Рассуждая, Гийом с любовью треплет Чарли по голове, и пес, будто соглашаясь с ним, важно вторит ему коротким отрывистым лаем.

– Он осуждает меня за столь крепкую привязанность к собаке, – с грустью жалуется Гийом. – Как человек тактичный, вслух он своего возмущения не выражает, но считает, что я веду себя неподобающе.