Я спросила у нее, почему она расстроена.

– Из-за Жанно. – Голос у нее бесцветный. – Его мама запретила ему играть со мной.

Я вспомнила Жанно в костюме Волка на карнавальном шествии. Тощий семилетний мальчик с косматой головой и подозрительным взглядом. Вчера вечером он играл с Анук на площади. Они с воинственными криками гонялись друг за другом, пока не стемнело. Его мать, Жолин Дру, одна из двух учительниц начальной школы, дружит с Каролиной Клэрмон.

– Вот как? И что же она говорит? – сдержанно полюбопытствовала я.

– Что я оказываю дурное влияние. – Она глянула на меня исподлобья. – Потому что мы не ходим в церковь. Потому что ты открыла магазин в воскресенье.

Ты открыла.

Я смотрю на дочь. Мне хочется обнять ее, но меня настораживает ее неприступный враждебный вид.

– А сам Жанно что думает? – как можно спокойнее спрашиваю я.

– А что ему остается? Она всегда рядом. Наблюдает. – Анук повышает голос до крика, и я догадываюсь, что она вот-вот расплачется. – Почему с нами так всегда? – требовательно вопрошает она. – Почему я никогда… – Не выдерживая внутреннего напряжения, она умолкает; ее худенькая грудь сотрясается.

– У тебя есть другие друзья. – Я не преувеличиваю: вчера вечером я видела с ней человек пять детворы; площадь звенела от их визга и смеха.

– Это друзья Жанно. – Я понимаю, что она имеет в виду. Луи Клэрмон. Лиз Пуату. Они – его друзья. Без Жанно компания скоро распадется. Мне вдруг стало невыносимо горько за дочь, выдумывающую невидимых друзей, чтобы заполнить пространство вокруг себя. Только мать-эгоистка может вообразить, будто она одна способна заполнить это пространство. Эгоистка и слепая.

– Мы могли бы посещать церковь, если ты хочешь, – говорю я ласково. – Но ты же знаешь: это ничего не изменит.

– Почему же? – Тон у нее осуждающий. – Они ведь не верят. Им плевать на Бога. Они просто ходят в церковь. – Я улыбнулась, не без горечи. Ей еще только шесть, но порой она поражает меня глубиной своей проницательности.

– Может, это и так, – отвечаю я, – но разве ты хочешь быть как они?

Она пожимает плечами – циничное равнодушное телодвижение. Переминается с ноги на ногу, словно боится, что я начну читать лекцию. Я ищу подходящие слова, чтобы объяснить ей, а в мыслях – только образ матери с обезумевшим лицом: она укачивает меня, нашептывая почти с яростью: «Что я буду делать без тебя? Что буду делать?»

Вообще-то я давно уже объяснила все дочери – втолковала и про лицемерие церкви, и про охоту на ведьм, про преследование бродяг и людей иной веры. Она понимает. Только вот усвоенные понятия плохо переносятся в каждодневную жизнь, не примиряют с одиночеством, с утратой друга.

– Это несправедливо. – В ее голосе все еще слышны бунтарские нотки; она уже настроена менее враждебно, но по-прежнему агрессивна.

Равно как и разграбление Святой земли, сожжение Жанны д'Арк, испанская инквизиция. Но я не напоминаю ей об этом. Ее лицо напряжено, в чертах застыла терзающая боль. Стоит мне выказать слабинку, и она отвернется от меня.

– Найдешь других друзей. – Неубедительный, неутешительный ответ. Анук взглянула на меня с презрением.

– А мне нужен этот. – Это произнесено пугающе взрослым, пугающе усталым тоном. Она отводит взгляд. Ее веки набухли слезами, но она не кидается ко мне за утешением. Неожиданно я с ужасающей ясностью вижу ее, ребенка, подростка, взрослой, совершенно незнакомой мне, какой она однажды станет, и едва не плачу от растерянности и страха.