Так совместными усилиями дотолкались они до острова, нащупали ногами дно. Только Анчутка, которого затянуло под плавсредство, попробовал достать твердь, понятно – не дотянулся, и снова начал захлебываться. Пришлось вытаскивать его на берег волоком и оставлять на песочке. Он сперва лежал, как дохлая рыба, потом зашевелился, попробовал сесть и тотчас начал икать – раз, потом другой, потому еще и еще. Его била дрожь, зубы клацали.

Пацаны вытряхнули его из одежды, укутали в плащ-палатку, подтащили поближе к огню, а он плакал и хватался руками за босые ноги.

– Сапоги-то наши – тю-тю, – жалко ухмыляясь, констатировал Пельмень.

– Нечестно заработали, – неудачно пошутил Колька и тотчас заторопился: – Ладно, чего там, давай к костру поближе.

…Выслушав историю происшествия и утраты сапог, Колька посочувствовал:

– Паскудное дело, само собой. Ну, с утра можно сходить, глянуть, может, найдем хотя бы одни чёботы. Да и пожитки тоже забрать.

– Э нет, – решительно открестился Андрюха, – я туда ни ногой.

– Что ты, право слово, как маленький.

– Ты бы сам увидел, а я бы похохотал, – поежился Пельмень.

Кольку подмывало заявить что-нибудь бесстрашное и героическое, но он смолчал. Если Андрюха, за войну повидавший разные виды, стучит зубами, вспоминая случившееся, то смеяться не стоит.

– Сало будешь?

– А то.

К тому времени Яшка перестал икать, глаза вроде бы вернулись на свои орбиты, и руки, в которые ребята вложили ему кружку, почти не тряслись. С речью у него наметилась беда: указывая в сторону кладбищенского берега, он что-то хотел сказать, но выходило лишь невнятное «э-э!».

– Да понятно все, – заверил Колька, – не боись. Оно сюда на карачках не доберется, захлебнется и потонет к чертовой матери.

Яшка ничего членораздельного не ответил, но заметно успокоился.

– Согрелся? Давай-ка палатку сюда. – Колька заново «отстроил» шалаш. – После такой бузы рыбы не жди. Заваливайтесь спать.

Измученные пацаны уговаривать себя не заставили, влезли под полог и немедленно затихли.

Колька для очистки совести забросил удочки и просидел до утренней зари. И вроде бы ни на полноготка не верил он в чертовщину, а все равно нет-нет да поглядывал в сторону того берега. Иной раз с натруженного глаза так и чудилось, как кто-то сползает на карачках с пригорка, бесшумно скользит по плавню и по черной, лаково блестящей лунной воде.

И все-таки увидел – в чем готов был поклясться – белую тень, стремительно несущуюся среди черных теней деревьев и крестов. По спине пробежал позабытый холодок. Колька сплюнул, закурил и впился взглядом в поплавки.

30

Наталье было неспокойно. Уложив Сонечку, она взялась за очередную репродукцию, тупая работа помогала разгрузить голову. Сейчас были нужны именно механические манипуляции, которые в иное время оскверняли ее талант.

Да, Наталья имела свои недостатки, но самолюбование было ей чуждо. Она знала, что исключительно талантлива, и воспринимала это не как повод для гордости, а как данность.

Небрежно накладывая мазки, без особого труда и ошибок с фотографической точностью подбирая цвета и оттенки, она прилагала усилия лишь к тому, чтобы не внести ненароком в композицию исправления, которые прямо-таки взывали о внесении. Перед гением Айвазовского, она, ясное дело, преклонялась, но точно знала, какие волны в открытом море, уж никак не такие скругленные. Возможно, тут имеет смысл изменить форму…

Ругаясь про себя, она исправляла плоды собственного своеволия, когда раздался едва слышный скрип по стеклу, как будто оса проползла.