На вопрос, что буду пить, я тогда остановил свой выбор на ликёре «Амарето», поскольку он и не очень крепок, и, как мне казалось, не должен был оставлять после себя сильного запаха. Не люблю, когда во время работы от кого-то из сотрудников разит спиртным. Думаю, и другим это не нравится, поэтому, после переговоров, завершающихся принятием алкоголя, старался не приближаться к трезвым собеседникам на близкое расстояние или вообще избегать серьёзных бесед. Хотя работа, есть работа. Переговоры с застольями часто бывали в дневное время, после чего мне часто приходилось навёрстывать с отложенными по этой причине делами, оставаясь в кабинете до поздней ночи.

Угостив меня ликёром, Уле после этого всегда, если ему удавалось снова угощать своего русского партнёра, уже просил для меня этот самый ликёр, говоря бармену или барменше:

— Мистеру Бузни, пожалуйста, рюмочку «Амарето». Я знаю, что он его любит.

Но первое время Уле больше дружил не со мной, а с моей помощницей Надеждой Бабюк. Когда у нас ещё была птицеферма, Надя всякий раз, узнав, что я лечу в норвежский посёлок, а она нет, просила меня передать Уле с Алис приготовленный ею десяток яиц и буханку хлеба. Хлеб у нас в столовой Баренцбурга выпекали в те времена замечательный. Его мы часто возили норвежцам в качестве подарка, который им откровенно нравился гораздо больше своего норвежского хлеба. А свежие яйца тоже лучше привезенных с материка в холодильнике. А то ещё Надя любила передавать оладушки или домашние пироги.

Встречаясь со мной, Алис и Уле постоянно интересовались, как поживает семья Нади, передавали ей привет и иногда тоже передавали через меня фрукты. Впрочем, они и сами встречались порой, заходя к Наде на обед, и приглашая Надю к себе, когда она бывала в Лонгиербюене. Я никогда не препятствовал их дружеским отношениям, хорошо зная скромность Нади и не меньшую порядочность Уле. И русская, и норвежская семья мне очень нравились.

Чем больше приходилось сталкиваться с Уле Рейстадом и его женой Алис, тем большим уважением я проникался к этой семье, хотя Уле и посмеивался над моими коммунистическими взглядами, называя меня идеалистом и фантазёром. Мне всегда казалось во время наших бесед, что Уле согласен с тем, что все люди на земле должны быть одинаково счастливы, но он просто не верит в возможность осуществления этой мечты практически. Сам Уле явно был из числа, я бы сказал, новых капиталистов, которые всем своим нутром против эксплуатации человека человеком.

У нас в России появились, так называемые, новые русские, которые как раз тем и отличаются, что, награбили чужое, заработанное горбом миллионов бедных русских, и тратят эти их деньги без счёта и смысла. А Уле, называющий себя капиталистом, именно против такого подхода. Приезжая в Лонгиербюен, я порой поражался, увидев Уле то на крыше строящегося здания с молотком в руке, словно он сам строит, то ещё где-то с инструментом и строительными материалами. Нет, он определённо был капиталистом совершенно другого склада.

Как-то Уле сообщил мне, что уезжает в Югославию. Я думал, что его привлёк туда бизнес, а оказалось, что он провёл там два года с миротворческой миссией от Норвегии. Дело это было, насколько мне известно, не из лёгких, но вот Уле с Алис поехали, оставив надолго свои дела на Шпицбергене. И, убеждён, что Уле пригласили в качестве миротворца, не как физически сильного человека, а как умного, мыслящего и, несомненно, доброго человека.

Что касается силы Уле, то на первый взгляд её у него и нет. Возраст уже солидный, предпенсионный, атлетической фигурой не отличается. Но в то же время, когда мы проводили лыжные пробеги из Лонгиербюена до Баренцбурга, а это, ни много ни мало, пятьдесят километров с преодолением ледника на высоте около ста метров, так вот самым последним приходил Уле, но приходил. Я с удивлением встречал его на финише, когда он долго не мог начать говорить, переводя дыхание. Он приходил последним, но ведь старше него участников не было.