– Да что ты, что ты, Пал Васильч, как можно?

– Молчать! – Тут он выдерживал паузу. – Что там у тебя в печке? Мечи на стол.

Обрадованная хозяйка суетилась и складывала на стол скудную еду, которую она приготовила на ужин своим ребятишкам. Они уже выглядывали из за занавески и голодными глазами наблюдали, как Масальский брезгливо тыкал вилкой в картошку и руками доставал из миски квашеную капусту.

– А что ж ты мне все сухомятку предлагаешь? – недовольно спрашивала власть.

– Так водочки то у меня нет, сам знаешь…

– Давай свою табуретовку. Давай, давай, не бойся. Так и быть уж, я никому не скажу, – миролюбиво приговаривал председатель.

Спрятавшиеся в глубоких глазницах зрачки жадно и хищно блестели при виде початой бутылки самогона, припасенной хозяйкой для какой нибудь нужды. Принципиальный борец с самогоноварением до поры до времени складывал свои принципы в портфель.

– Лет то тебе сколько? – благодушно спрашивал Павел Васильевич, закончив трапезу и ковыряясь в зубах.

– Двадцать девять, – настороженно отвечала хозяйка.

– Так ты молодуха у нас! Ну ка подойди ко мне поближе. Иди, иди, не съем я тебя, – плотоядно приговаривал он, не сходя с места. – Уважу я тебя, подожду до осени, когда зарежешь своего барана. А пока… пока договоримся с тобой полюбовно. Надо и меня уважить – жены то у меня нет. Бобыль я.

– Окстись, Пал Василич, у меня вон дети… Как не стыдно!

– Ладно, ладно, молчи.

Уходил Масальский навеселе, покачиваясь из стороны в сторону и мурлыкая какую то песню, когда на улице было темно. Каждый дом провожал его суровыми ненавистными взорами. Женщины крестились и шептали:

– Слава Богу, миновала нас нынче чаша сия.

…А потом, словно эпидемия, опустилась над Кунаковом очередная многолетняя кампания по подписке на государственные займы. Крестьяне, не имевшие никаких денежных доходов, принуждались к покупке облигаций на суммы, которые они не только никогда не держали в руках, но и не видели во сне.

Деревню обирали, грабили, душили, выжимали из нее последние соки, чтобы восстановить города, промышленность, накормить рабочих. И народ не выдерживал и убегал из деревни в города. Бежали, конечно, молодые. Поскольку паспортов на селе принципиально не выдавали, то молодежь запасалась справками, записывалась на торфоразработки и в шахты, ремесленные училища и бежала без оглядки вон из родных мест. После службы в армии ни один демобилизованный не вернулся в село – это был самый удобный момент в биографии сельского парня, чтобы сделать хоть какой то выбор, помимо безрадостного и безнадежного колхоза, за которым человек закреплялся на всю жизнь.

Зимы стояли снежные и морозные, весны – многоводные и дружные, а лето выпадало жаркое и душное, с проливными дождями и грозами. Одно лето на всю жизнь запомнилось Борьке своими бедами и несчастьями. Ни одна гроза не обходилась без пожара или гибели человека. Жутко было вскакивать с постели ночью под частый перебив набата и наблюдать пляску огня на окнах дома. Как правило, подожженный молнией дом был обречен на сгорание, и хорошо, если удавалось общими усилиями отстоять соседнее подворье. Избы, покрытые соломой, горели как свечки. Людей, пораженных молнией, спасать не успевали, потому что телефона и машин в селе не было. Раненых закапывали в сырую землю, и как ни странно, многие этим спасались и выживали.

Пожары стали случаться и сами по себе, и Борька впервые увидел опаленное в огне тело человека – бабки Степанихи, которая еще вчера гонялась за ними с Митькой с хворостиной, застав их на не зрелой еще смородине.