О том, что предстоит поездка в Вязьму, Радовский никому не говорил до самого последнего момента. С некоторых пор он начал замечать, что в Боевой группе что-то происходит. У людей изменилось настроение. Глаза курсантов стали холоднее и сосредоточеннее. И он перестал доверять даже самым надежным, в ком раньше не сомневался.

Конечно, лучше было бы съездить в Калугу. Или в Боровск. Побродить по монастырю. Прошлой зимой он ездил в Боровск довольно часто. Или в Можайск Но и Можайск, и Боровск, и Калуга давно были заняты большевиками. Там уже снова Совдепия, как сказал бы барон Сиверс. Интересно, где он сейчас? По-прежнему служит в Смоленской комендатуре? Бредит идеями НТС и горит идеей создания из военнопленных миллионной Русской освободительной армии? Что ж, поймал себя на мысли Радовский, верить во что-то надо. Чтобы хотя бы утешать себя тем, что смысл у жизни все же есть. Каждая тропинка должна куда-то вести. Хотя бы в отхожее место… Конечно, неплохо было бы съездить в Смоленск. Побывать на службе в соборе, полюбоваться иконостасом. Повидать, наконец, Зимина, Сиверса, Штрикфельда. Если он сейчас там. Пображничать. Навестить мадам Лизу, поцеловать ее влажные пальчики, пахнущие французскими духами. И в чаду не страстей, а угара… До Смоленска далеко. Так что оставалась Вязьма.

Об Анне и сыне он старался не думать. Иначе это грозило разрушить все, что у него оставалось.

Утром полуторка остановилась возле дома, где квартировал Радовский. Часовой постучал в окно: пора ехать. Водитель, молодой курсант, которого Радовский привез из Рославльского концлагеря, терпеливо ждал его возле машины, прыгая в новеньких хромовых сапогах возле радиатора. Мотор машины работал, заглушая разговор курсантов. Но Радовский все же уловил произнесенное несколько раз слово «Сталинград». Водителя звали Василием. Лицо его сияло.

— Здравствуй, Василий, — поздоровался Радовский первым.

— Здравия желаю, господин майор! — выдохнул курсант, на немецкий манер прижав ладони к полам белого полушубка.

Радовский заметил это и подумал вот о чем: человек в неволе очень быстро усваивает внешние признаки необходимого для выживания, легко копирует клише, которые ни к чему, по сути дела, не обязывают, но кем он остается внутри? Когда они, уйдя из Новороссийска и Одессы, оказались в Галлиполи, в Кутепии, тоже ведь хлынули в Иностранный легион. Лишь бы служить? Нет, всегда остается надежда, что еще возможно послужить Родине.

— Что случилось? — И он внимательно посмотрел в глаза водителю.

— Ничего, господин майор. Настроение хорошее.

— По какому поводу?

— В город все же едем!

— Ну-ну. Ты, я вижу, и сапоги по такому случаю начистил, и вообще приоделся.

И, когда уже отъехали от деревни с километр, спросил:

— Так что там радисты говорят о Сталинграде?

Радовский знал, что курсанты-радисты слушают Москву. Что все новости с той стороны в роте узнают именно от них. Пока дела у рейха на Восточном фронте шли успешно, поток большевистской болтовни не представлял особой угрозы для морального климата боевой группы. После отхода от Москвы и закрепления на новых позициях положение снова выправилось. Армии стояли на своих позициях как вкопанные. И что бы ни передавали оттуда, на фоне новых и новых неудач Красной Армии и на южном участке, и на северном, и в центре, — все эти слова воспринимались как чистой воды пропаганда. Пусть слушают, думал он, в конце концов, рано или поздно этот поток хлынет и на них, и потому они должны быть готовы ко всему заранее. Но теперь, когда, судя по тем скудным фактам и слухам, которыми располагал Радовский, дела у вермахта на Волге действительно плохи, голос Москвы может смутить даже самых стойких.