— Сможет ли она идти? — вдруг спросил Голованов.

Солнце уже всходило. Неяркие в морозном тумане фары я увидел раньше, чем услышал свист Будяка. Рухнул с шумом и треском ясень. Снежное облако, как от взрыва, поднялось над дорогой. Тюремный фургон уткнулся в ствол дерева. Шофер открыл дверку. Двое солдат выпрыгнули на дорогу.

Мы бросились к машине с двух сторон. Впереди широкими скачками бежал Кукурудза. Он не добежал нескольких шагов и рухнул, как тот ясень, поперек дороги. Автоматы били из машины, вспарывая снег. Упали еще двое партизан. Но мы были уже рядом. Пулей обожгло щеку. Прикладом автомата я сбил с ног солдата, краем глаза увидел, как Голованов вскочил на подножку, выстрелил в кабину. Еще несколько выстрелов, и все разом смолкло. Четверо конвойных лежали на снегу. Голованов взломал внутреннюю дверь фургона:

— Катя! Катя!

Солнце поднялось над гребнем крыши. За раскрытыми дверями фургона блестел цинковый пол, кое‑где потемневший от чьей‑то крови. Фургон был пуст.

3

Лемп не соврал. «Южнобузькі вісті» напечатали сообщение о суде над «красными террористами». Но суда не было. Фашисты решили обойтись без инсценировки.

Два дня мы пробыли с Головановым в домике на хуторе у Львовского шоссе. Нам не удалось даже узнать, где находятся наши друзья. Скрипела люлька, плакал ребенок, мокрые валенки сушились на печке. Утром на третий день хозяйка пришла с базара и сказала, чтобы мы шли на польское кладбище.

Потеплело. Галки кружили над елями. Шел снег.

...Их повесили на воротах кладбища. Ночью. Тайком. И теперь под снегом сгладились черты искаженных страданием лиц. А снежинки не таяли, опускаясь на босые ноги. Катя была в одной рубашке, Голованов стиснул мне руку до боли:

— Молчи!

Там, в домике на хуторе, я думал, он помешался. Не говорил и все ходил из угла в угол день и ночь. А теперь вдруг успокоился, окаменел, как те, на перекладине ворот. Сквозь погребальный снег просвечивали темные Катины скулы, и хорошо, что не видно было мертвых глаз. Ивана Степановича повесили рядом с Катей. Я знал, что в последние минуты жизни его не мучил стыд за свой народ. Он сделал так, как велела ему совесть.

Только у Терентьича глазницы не были забиты снегом. И казалось, он видит то, чего не видим мы, живые. Четвертым повесили Тазиева, арестованного больше месяца назад.

Русская, немец, украинец, азербайджанец... Не разбираясь в национальности казненных, фашисты прибили к воротам кладбища доску с надписью: «Предатели украинского народа».

Ночью кто‑то заклеил доску бумагой, на которой было написано: «Слава погибшим героям». Бумагу сорвали и выставили у виселицы караул, трех здоровенных полицаев. И вот тогда Вася Голованов сказал!

— Теперь пойдем мы.

Мы пошли, когда настала ночь, а с нами трое рабочих с завода Терентьича. И еще двое подъехали к кладбищу на санях с тыла, где лежит за оврагом заснеженное Львовское шоссе. Луна еще не взошла. Светилось окошечко кладбищенской сторожки. Полицаи грелись самогоном, оставив одного на посту. Не скрипнул под валенками снег, не вскрикнул под виселицей полицай.

— Это — первый, — сказал Голованов.

Мы не тронули фашистскую доску. Мы тихо пошли к сторожке...

А когда настал новый день, люди увидели на кладбищенских воротах трех повешенных полицаев, и под ними черные буквы: «Предатели украинского народа».

Далеко от города, под вековой липой у Львовского шоссе, в братской могиле похоронили мы нашу Катю и тех, кто погиб вместе е ней.

Тяжело было долбить чугунную землю. И насколько же тяжелее закидывать мерзлыми комьями, а потом легким снегом! Мы управились только к рассвету и ушли, не оставив ни звезды, ни знака, ни зарубки.

На краю леса нас ждали сани.