Я пошел в обратную сторону и снова столкнулся с адъютантом, устроившим мне свидание с Эвелиной. Он хитро подмигнул мне:

— Почему она покинула вас и унесла с собой букет?

— Узнала об одной интрижке. Потом расскажу.

— Непременно! За рюмкой коньяка. Эй, ты! — окликнул он солдата. — Отнеси чемодан оберштурмфюрера в четвертый вагон! — Услужливый адъютант вырвал чемодан у меня из рук и отдал его солдату: — Побыстрей! Мы скоро тронемся. Четвертый вагон.

Солдат унес чемодан, а мне пришлось идти за солдатом, вернее, за вещами и документами Вегнера, чтобы они не уехали на станцию Ворожба.

В купе я надел новенькую летнюю форму СС, достал из чемодана документы Вегнера и пошел по вагонам к хвосту поезда.

Легкий толчок. Это прицепили паровоз. Офицеры уже поднимались в вагоны. Я оттолкнул одного из них:

— Прошу извинить! — спрыгнул с подножки и неторопливо пошел.

Вслед за мной соскочил лейтенант из штаба:

— Герр оберштурмфюрер, вас вызывает командующий!

Пришлось идти в вагон Раухенберга. Времени уже не оставалось.

— Прошу разрешения войти, эксцеленц.

— Послушайте, — сказал генерал, — говорят, вы поссорились с вашей невестой.

Эшелон вздрогнул. Вагоны и платформы передали друг другу толчок. Два паровоза с трудом тронули с места тяжелый состав. Люди на перроне, столбы, станционные бараки поплыли за стеклами. Из дверей барака вышла на перрон Эвелина. Она увидела меня в окне вагона и в отчаянии махнула рукой. Букет упал на землю.

— Эксцеленц, смею вас заверить, что у нас наилучшие отношения. Просто она огорчена моим отъездом.

— А все‑таки у вас какое‑то недоразумение, — заметил Раухенберг. — Может быть, поэтому вы так стремитесь на фронт?

Я поклонился, отдавая дань его проницательности. Когда я выходил из купе, генерал крикнул вдогонку:

— Приходите ужинать, Шоммер, и захватите бутылку «мартеля».

Поезд набирал скорость. Скрылась за лесом верхушка башни — давние детские мечты и недавние бои в родном городе.

3

Час за часом, без остановок эшелон подминал под себя километры пути. А впереди и сзади шли такие же эшелоны, груженные тысячами тонн брони и надеждами немецкого командования на успешное наступление.

За сгоревшими полустанками, за разрушенными домами вставали июньские леса, разворачивались поля и луга. Скорее, скорее... Они спешат, и я спешу. Мне нужно как можно скорее отделаться от этого грохочущего потока немецкого железа.

В купе — звон рюмок, дым сигарет, разгоряченные зноем и вином чужие лица. Я тоже пью коньяк, рассказываю анекдот, швыряю бутылку в окно.

Полковник Траумер любезен, насколько это для него возможно. Но за этой любезностью — профессиональная цепкость. Покровительство генерала новому офицеру только усиливает эту цепкость. Траумер наблюдает за всеми, даже за генералом.

— Разрешите идти, герр оберст?

— Да, отдыхайте. На фронте будет много работы.

Солнце садится, а в поезде все равно душно. Паровозная копоть летит в окно. Леса темнеют. Бледнеет закат. Ночь. Задраены окна. Пыльный плафон освещает руки, ноги, серо‑зеленые мундиры на вешалках. Все уже улеглись. Кто‑то просит:

— Выключите свет!

— Что ты? С ума сошел? Пусть горит.

— Черт! Здесь есть клопы!

Медленнее речь, быстрее перестук колес. Раздетые до трусов, все засыпают, полуоткрыв рты, дышащие перегаром. Я один не сплю. Лежа на верхней полке, отодвигаю штору. За ней — мрак.

Неужели так и не будет остановки? Двери перекрыты. Выбить стекло в уборной? Скорость — не меньше семидесяти. А когда с плотником и Левоном прыгали через пролом в полу? Тогда я обязан был рисковать.