Постепенно затих звон в голове и вернулись звуки. Подобрав бескозырку, я побежал на Минную и через полчаса поднялся на борт «Ростова».

— Товарищ старший лейтенант, краснофлотец Дорохов прибыл из отпуска!

— Вижу. — Шелагуров, против обыкновения, был неприветлив. Он даже не поинтересовался, как мне удалось добраться из Сухуми в Севастополь в тот самый день, когда началась война. Только сказал: — Молодец!

На корабле, так же как в городе, все и изменилось, и осталось прежним. Люди еще не вошли в войну, не приняли внутренне ее неотвратимости, не надели на свои души защитную броню, которую носить им до самой победы или до своей смерти. Лишь один Арсеньев был уже целиком в войне. В первый ее момент он потерял всё. Прошлой ночью бомба снесла домик на улице Щербака. Жена и маленькая дочка Арсеньева погибли. Я увидел его на главном командном пункте корабля.

Шелагуров послал меня туда отнести карту. Капитан— лейтенант отчитывал за что‑то командира БЧ‑5. Голос его звучал безжалостно, резко. В глазах была холодная пустота. Он смотрел сквозь людей. Не обращая внимания на меня и сигнальщика Косотруба, Арсеньев сказал главмеху:

— Не ждите трибунала, если в бою подведет техника. Расстреляю.

— Идите, идите, — как‑то не по‑военному выпроводил нас с Косотрубом старпом, взяв у меня карту.

У военных людей есть огромное преимущество перед всеми остальными — они живут во власти приказа. Но где же он, этот приказ? Мы делали то, что всегда, и это казалось недостаточным. Может быть, поэтому все стали другими? Только Валерка Косотруб, с которым мы вместе спустились с ходового мостика на полубак, встретил меня, как всегда, шуткой:

— А я думал, ты поедешь прямо в Берлин, Гитлера топить в помойном обрезе!

— Ладно тебе травить!

— А ты, может, не слышал? У нас тут война...

Мичман Бодров оборвал его:

— Нашел над чем шутить!

Мой старшина Батыр Каримов рассказал, как все произошло. Я не ошибся. Действительно, позавчера «Ростов» с другими кораблями находился в восточной части моря. Вчера возвратились в базу, но на берег никого не отпустили. В субботу сыграли боевую, потом отбой, а на рассвете, — только серело, разорвались первые бомбы. Сначала говорили — румыны, а оказалось — Германия. Корабль заступил в боевое ядро.

— Заступишь вторая вахта. Отдыхай, — заключил Каримов.

Было уже темно, но никаких огней не включали. Иллюминаторы задраены. В кубрике — духота.

Утром я узнал, что наши войска на западной границе отошли на новые рубежи. Это было неприятно, хотя и объяснимо. Но день шел за днем, ночь за ночью, а сводки не говорили о наступлении. И уже обозначились направления немецкого наступления: Минское, Львовское, Барановичское... В сводках появилась наводящая тоску формула: «После ожесточенных боев наши войска оставили город...»

2

Прошел июнь. Мы не выходили в море. Тревоги бывали часто. К ним привыкли. Несколько раз налетали самолеты. Когда начинался перестук зенитных автоматов и разноцветные трассы устремлялись в ночное небо, я жалел, что не стал зенитчиком. Только раз я видел, как горящий «юнкерс» врезался в воду. Его сбили комендоры «Красного Крыма». Они открыли свой боевой счет.

Потом налеты прекратились. Долгое время в Севастополе не раздавался ни один выстрел. Только время от времени рвались мины в бухте. Маленькие базовые тральщики день‑деньской утюжили рейд. Они воевали. И я жалел, что не служу на тральщике.

Однажды рядом с нами стал на бочки лидер «Харьков». В грязи и иле, с почерневшими бортами и надстройками. Он пришел из‑под Констанцы. Он был в бою. Мы ждали. А война шла. Совинформбюро сообщило о зверствах в Бресте и Минске.