— У меня нет времени убраться, — пробормотала Эвелина, уткнувшись носом в мой свитер.

Я взял ее за плечи и слегка привлек к себе.

— Ты его очень любила?

— Я не знаю, — сказала Эвелина. — Он тоже был жертвой. Оставь меня. Я сама справлюсь. В похоронном бюро все устроят. Садись.

Она скинула все с кресла и устроилась на полу рядом со мной.

— Мама платить не стала бы, — продолжала она. — К счастью, у папы были деньги, чтобы оплатить все услуги.

— Он столько зарабатывал живописью?

— Нет, он зарабатывал не только живописью. Я тебе потом расскажу. Бедный папа, он всегда попадал в разные гнусные истории.

Она немного подумала и добавила:

— Я и себя позволила втянуть. Жорж, поверь мне, эти проклятые лыжи «комбаз» принесут нам несчастье.

Вдруг она вскочила на ноги и, грозя пальцем, закричала:

— Что ты у меня выпытываешь? Это тебя мать прислала ко мне, да?

Я притянул ее за руку и усадил к себе на колени.

— Послушай, черт возьми. Я пришел, чтобы увезти тебя в Пор-Гримо. Ваши семейные дела меня не интересуют. Мне плевать, что ты там затевала со своим отцом! Но я не хочу, чтобы ты оставалась теперь одна, понимаешь? Ты же знаешь, я люблю тебя.

Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:

— Я знаю. Спасибо, Жорж.

Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:

— Идем.

Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.

— Ну же, ну, — сказала она.

Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему-то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие-то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что-то скандальное.

Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда-то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.

Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор-Гримо.

…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем-то невыразимым.