Я обещал. Вернувшись к себе, позвонил Берте. Да, Лангонь и Деррьен уже в дороге, она к ним присоединится как можно скорее.

— А ты, Жорж?

— Я? Думаю поехать в Пор-Гримо, буду тебе звонить каждый вечер.

— Не слишком мило с твоей стороны.

— Я не хочу выглядеть подручным.

— Спасибо. У тебя талант давать точные формулировки.

— О, ты меня прекрасно поняла. Но в случае необходимости рассчитывай на меня… — Короткое молчание, и я добавляю почти стыдливо: — Как всегда.

Мое увиливание будет стоить мне сцены, это уж точно. Сцены с Бертой — это нечто особое. Я хочу сказать, она располагает таким богатым репертуаром, что, когда между нами пробегает туча, я не знаю, какую партитуру она выберет. Здесь и прерывистые жалобные мелодии рыданий, исходящих из глубины сердца, бедняга распластана в кресле, волосы упали на лицо. И трагические тирады, перемежаемые гневными обвинениями, глаза горят, грозит указующий перст. А еще бывают безжалостные обвинительные речи, замечательно аргументированные, бесстрастно перечисляющие все недостатки, все ошибки, все недостойные поступки чудовища, посмевшего поднять голову. Кроме того, во многочисленных, полных изобретательности вариантах, изображается отчуждение, как будто меня вообще не существует.

Я вспоминаю, как однажды, в моем присутствии, Берта схватила телефонную трубку и, набрав номер моей секретарши, заявила:

— Если мсье Бланкар будет мне звонить, меня нет. Вы понимаете? Меня не будет в течение нескольких дней. — И продолжала: — Этот господин еще воображает, что я потрачу хоть час ради его удовольствия, ради его прекрасных глаз!

И она ушла, напевая, слегка задев меня.

Поль, клянусь тебе, я не преувеличиваю. Потом, конечно, следуют патетические примиремия. Но я становлюсь слишком старым, чтобы переносить со спокойным сердцем эти смены настроения. С Эвелиной я спокоен, потому что люблю ее безо всякой надежды. С ней мне новые опасности не грозят: я постоянно ношу в себе ревность, которая мучает меня, как смертельный недуг. Правда заключается в том, что и мать и дочь очень дурно воспитаны, их баловали и о них забывали; обе теперь держатся за меня, как будто я обладаю властью целителя разбитых сердец. Я прекрасно понимаю, что Берта хотела бы видеть меня рядом с собой почти что из суеверия. На самом деле я что-то вроде четырехлистного клевера, конской подковы, заячьей лапки. Тем хуже для нее. Я буду думать только об Эвелине.

…Я написал это вчера вечером, а сегодня все под вопросом. Умер Марез. Его нашел рано утром на тротуаре перед его домом полицейский патруль. На первый взгляд, он умер от кровоизлияния. Все еще очень неясно. Массомбр ведет расследование. Известно точно, что Марез вышел из «Кафе де Пари» сразу после полуночи, прилично набравшись. Прошлой ночью термометр упал до одиннадцати градусов, был легкий гололед. Можно предположить, что Марез упал, потерял сознание и замерз. Но следствие только началось. Я был первым, кто сообщил эту новость Берте, и я же узнал ее первую реакцию.

— Он больше не станет делать нам гадости, — сказала она. — Теперь я чувствую уверенность в себе.

— Как это?

— Больше не напишет анонимных писем, не будет пытаться разорить меня. Жорж, тебе я могу это сказать: его смерть для меня как гора с плеч.

Берта в самом деле казалась успокоенной. Конечно, не веселой, но очень возбужденной, как будто Марез таил в себе угрозу и для Деррьена, и для лыж «велос».

— Как это восприняла Эвелина?

— Не знаю. Она со мной еще не говорила.

— Знаешь, Жорж, на твоем месте я бы ее отвезла после похорон в Пор-Гримо.