— Но я же не могу.

— Хорошо, хорошо. Против упрямства, известное дело, неврология бессильна. Но я прошу тебя иметь в виду, что Эвелина тоже находится на грани нервного срыва.

— Что?

— Хладнокровно перечитай свои заметки. Бросается в глаза, она готова обвинить мать в смерти отца.

— Что ты!

— Это жизнь, — вздохнул Поль. — Ты сам не понимаешь, что написал, но у нее начинается невроз, старина. Она мечется между отцом, убившим себя алкоголем, матерью, стоящей на пороге разорения, и старым любовником (извини меня), не рискующим принять на себя ответственность за нее. Знаешь, что бы я сделал на твоем месте… Я бы купил ей что-нибудь вроде зала аэробики, гимнастики или бодибилдинга. Это ее заинтересует, да и ты воспрянешь духом. Имей в виду, клубы «Витатоп Фитнесс» в Париже приносят миллиарды. Вот как можно поставить малышку на ноги. Наймешь ей пару инструкторов — и гоп! Кончатся все ее заскоки. Ты должен обеспечить ей свободу, чтобы она не зависела ни от кого. Я понял, ты подумываешь о свадьбе. Жорж, ты что! Это твой подарок ей? Сообрази, ты без малого годишься ей в дедушки. Подумай хорошенько. Возвращайся к себе. Я тебе пропишу новое успокоительное. А потом, на свежую голову, ты продолжишь отчет начиная с этого момента. Да, все, что я тебе сейчас говорил, ты перескажешь, пока это не погибло в твоей дурной башке. Настанет момент, когда ты сам поймешь положение и ее, и свое, и твоей подруги Берты. Вот увидишь.

Поль оказался прав. Лекарство успокоило меня и значительно облегчило. Аптекарь посоветовал мне обращаться с ним очень осторожно.

— Бензотил, — сказал он мне, — это сильнодействующий бензодиазепин. Не удивляйтесь, если у вас слегка заболит голова или потеряете ясность зрения, это быстро пройдет.

Нет, я не ощутил неприятных последствий, но, любопытно, мои проблемы как-то отдалились от меня. Я смотрел на них со стороны, словно они возникали передо мной на страницах буклета или, скорее, на экране телевизионного суфлера, как будто я диктор телевидения. Я был одновременно заинтересован и отстранен. Все, что я делал, казалось, делается кем-то другим. Я решил ввести Массомбра в курс дела, рассказал ему все и счел удобным попросить его навести справки о Фелисьене Доше, друге Мареза, мастере с фабрики Комбаз. Я добавил, что «велос» недостаточно устойчивы. Да, это верно, но не менее верно, что Дош, занимавшийся «велос», был другом Мареза, а Марез шпионил за Бертой, и что Дебеля прощупывали, не начнет ли Берта переговоры о продаже фабрики. Этот аспект вопроса тоже нельзя было упускать из виду. Массомбр согласился со мной, но пошел еще дальше:

— В результате мы можем подозревать всех, кто связан с производством этих лыж. Тогда почему не Лангонь?

Именно тогда, дорогой Поль, я оценил действие твоего лекарства. В обычное время я бы был потрясен, оглушен, возмущен. Честный Лангонь! Характер, конечно, дрянной, но неподкупен. Теперь же гипотеза Массомбра меня ничуть не потрясла. А Массомбр продолжал:

— А он в хороших отношениях с мадам Комбаз?

— Естественно, нет. Он так горд своим изобретением, что предпочел бы сам его использовать.

— Тогда я спрошу вас, мсье Бланкар, у кого, как не у него, была возможность мухлевать с «велос»?

— Послушайте, Массомбр, — прервал я, — провоцируя эти несчастные случаи, он шел бы против своих интересов. Лыжи и так под сильным сомнением.

— Позвольте мне закончить. Предположим, что завтра мадам Комбаз будет вынуждена объявить о банкротстве. Кто нам поручится, что Лангонь не перейдет в конкурирующую фирму, где у него будут развязаны руки и где его «велос» под другим именем будут выпускаться огромными партиями? Но я, как и вы, думаю, что с Фелисьена Доша также нельзя спускать глаз.