|
К его ногам бросили захваченное знамя пехотной роты Паца, ему привели пленных… Впервые после позорных разгромов и отступлений ему самому удалось обратить в бегство своего ненавистного врага. Князь Иван Андреевич заставил наконец-то своего соперника показать спину и был сим нескрываемо счастлив. «Раз они бежали, значит я сегодня победил», — полагал Хованский. Он тут же отписал царю о своих успехах, писал, что выжгли и высекли Дубровну, Оршу, Черею, Толочин, жгли до самого Борисова, что в трех боях разбил три вражеских полка, зачислив в эти «победы» и мелкую стычку с пятидесятью партизанами в самой Орше. От царя к Хованскому также спешил курьер с донесением, чтобы воздержался от боев на время начала переговоров.
В эти же дни к Кмитичу на подмогу шло еще две тысячи солдат с юга. Это Михал Пац вел подкрепление, узнав, что тучи сгущаются на севере страны.
ПЕРЕГОВОРЫ И ВОЙНА
Алексей Михайлович в последнее время выглядел бледно, с темными кругами под глазами. Реже прежнего был благожелателен и редко улыбался, чаще нервничал и кричал на прислугу, иногда сидел отрешенно со слезой в глазах, иногда неожиданно без особой причины вскакивал, швыряя серебряный кубок об стену, пугая жену Наталью… Он все чаще вспоминал того странного заключенного, что навещал в тюрьме на Пасху 1655 года, пытаясь вспомнить его фамилию: «Как же его звали? Не Богдан ли? Не Степан ли? Может, Иван?» Ведь то, что говорил этот арестованный «не то Богдан, не то Степан» о будущем — исполнилось!
«Ни Алексей, ни Аннушка, ведь, долго не проживут, государь», — говорил тот странный человек, показавшийся Алексею Михайловичу полоумным, сумасшедшим. И верно! Умерли в малолетстве царские дети… И Алексей, и Аннушка… И про патриарха Никона правильно сказал. Лжеотец… Так и стало. В ссылке уже Никон давно, может и помер в своем вепсовском монастыре на Белом озере (ох, не помер! Ох, собирался вернуться!)… Что-то еще про будущего сына Петеньку говорил, что крови много прольет людской… «И молиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в гиене огненной», — говорил тот арестант. Эти слова тоже хорошо запомнил царь.
«Может и прав этот пророк был? — думал Алексей Михайлович. — Может, грешен я, и война вся эта и есть мой главный грех? Сколько денег, сил, переживаний ушло за эти восемь годов! А сколько крови! Казна скоро совсем опустеет!» — Это война польская, проклятая, все соки из тебя, государя-батюшки, высосала, — жалела мужа Натальюшка. Ромодановский с Ртищевым тоже все чаще советовали прекращать опостылевшую всем войну. Друг детства Ромодановский, никогда не боявшийся говорить в глаза царю резкие речи, сейчас совсем обнаглел. Говорил, мол, скоро по-миру пойдем с голым задом. И Ртищев не отставал со своими жалобами: — Я уже на собственные деньги оружие закупаю, желдакам выплачиваю! До коле?! И лишь один Хованский убеждал: — Дай мне хотя бы пять тысяч ратников, светлый царь, и я тебе добуду все Витебское воеводство, а голову этого проклятого Кмитича на серебряном блюде принесу к ногам твоим! Но что Хованский!? Трепач он и есть трепач. Одним словом — Тараруй.
Алексей Михайлович уже с недоумением впоминал, как на полном серьезе собирался быть царем Московии и королем Речи Посполитой, как наивно и тщетно ожидал утверждения поляками себя в этой анекдотичной должности. Сейчас ему было ужасно стыдно за все это. С таким же успехом можно желать быть одновременно буддийским ламой и протестантским пастором! Ну, и какой мало-мальски нормальный поляк, католик, согласился бы, чтобы его королем был провозглашен православный царь далекой страны, страны, на православие которой даже православные литвины смотрят искоса! Как он мог так глупо обманываться, так по-детски надеяться?! Поляки тянули время, собирали войско, морочали ему головы, а он, светлый царь, уже начинал подписывать документы, именуя себя государем Речи Посполитой! Вновь и вновь прокручивая в голове этот казус, царь жутко серчал, злился на самого себя и сам себя желал бы поколотить, как он однажды сильно поколотил Никона. |
