То, что я, в пятилетнем возрасте заблудившись, вдруг «прозрел» и самостоятельно вышел из леса, еще можно хоть как-то, но объяснить.

    А как мне объяснить вот хотя бы такое?

    Перед войной и в начале войны мой отец работал заготовителем пушнины и постоянно находился в разъездах, часто не ночуя дома, часто приезжая за полночь, а то и под утро.

    На этот раз он примчался где-то в первом часу. Именно примчался, потому что грохот его ходка - телеги - мать услышала еще задолго до того, как этот ходок влетел к нам во двор. Конь был взмылен, храпел, отца трясло, и на нем, по выражению матери, лица не было.

    Кое-как успокоившись и распрягши коня, отец вошел в избу и рассказал, что случилось.

    Из деревни Моховое он выехал уже в темноте. Ночь была тихая, звездная, теплая, и отец, уставший от дневной беготни, задремал. Кто знаком с прежним деревенским бытом, тот знает, что в этом не было ничего особенного. Задремать с вожжами в руках - вовсе не то, что задремать за баранкой. Конь, чуя дом, сам топал по лесной дороге безо всякой управы.

    И вдруг он остановился и захрапел.

    Отец встрепенулся, вскинул глаза.

    Рядом с ним стояли три огромных волка и какой-то белобородый старик. Интересно, что у волков были удивительно осмысленные, «человечьи» глаза.

    -  Что будем делать? - спросил один из этих глазастых у старика.

    -  Пусть идет, - ответил старик равнодушно. - Ему и так скоро будет конец.

    Конь рванул, едва не выворотив оглобли.

    Отец не помнит, как доехал до дома.

    А через пару дней ему принесли повестку на фронт.

    Накануне его отправки всю ночь завывала наша собака Мильтон. Как ни успокаивали Мильтона, каких ласковых слов ни говорили ему, он все выл и выл, будоража ночную деревню.

    Отца призвали в сентябре сорок второго года. А уже в ноябре этого самого сорок второго пришла похоронная. Отец был охотник, и его послали на передовую с ходу, безо всякой предварительной подготовки.

    Еще один факт, имеющий самое непосредственное отношение к этому.

    Моей старшей сестре Валентине было двенадцать лет, когда не стало отца. Возраст уже вполне серьезный, сознательный, и, видимо, именно поэтому она гораздо сильнее и меня, и моей младшей сестры Раисы переживала потерю. Всю жизнь. А может, тут было что-то другое… В отличие от нас с Раисой, Валентина любила отца как-то сверхъестественно, фанатично, почти обожествляя его.

    И не раз говорила, рассматривая его фотографии и плача:

    -  Я не доживу до его возраста, вот попомните. Я умру раньше, точно вам говорю.

    Иногда мы пугались - такими странными у нее были при этом глаза. А чаще всего просто фыркали и незаметно вертели указательным пальчиком у виска.

    Напрасно фыркали и напрасно вертели.

    Отец погиб в тридцать восемь.

    Сестра умерла от острой сердечной недостаточности на тридцать восьмом.

    * * *

    Теперь не обо мне и не о ком-то из родственников, а о старом, довольно загадочном человеке по фамилии Карьков.

    Это было в то время, когда я жил и работал в селе Казачинском, то есть примерно четверть века назад.

    Прямо напротив села, на берегу Енисея, стояла деревенька Сполошное. Когда-то, говорят, это была не деревенька, а деревня, по-сибирски крепкая, справная и красивая, но теперь она на глазах дотлевала, зияя тут и там черными глазницами полых окон и безобразя светлое прибрежное угорье топорщившимися скелетами полуразобранных крыш амбаров и скотных дворов.