-  Сайн, сайн, - ответил я, вспомнив забытое слово, выученное мною в прежних путешествиях.

    -  Хаана нютагтай хэд гээшэбта? Геолога?

    Как это ни странно, мне и эти слова были знакомы.

    -  Мы из Красноярска, - ответил я. - Нет, не геологи…

    -  Та хэн гээшэбта?

    -  Мы - путешественники, туристы… Понимаешь? А вы кто?

    -  Орошон, - он кивнул головой на зеленую тундру, где по-прежнему паслись олени, которые, как оказалось, вовсе не были дикими. Там, в тундре, я увидел островерхий конус чума, выросшего за ночь. Вечером его еще не было.

    -  Я не понимаю по-вашему… Плохо понимаю…

    -  Я тоже плохо… говори… русский… Давно людей не видал, отвык… - Он говорил медленно, видно, слова даются ему с трудом, он мучительно вспоминает забытое…

    Он был очень стар. Все лицо его скукожилось, все оно исполосовано сетью глубоких морщин. На голове отпечатались рваные шрамы, наверно, в старые времена медведь пытался содрать со старика скальп, содрать не содрал, а вот след оставил. На бороздах волосы не росли, а между бороздами они еще были, жиденькие, будто бы их побила моль.

    -  Однако, сколько же тебе лет, орочон? - невольно спросил я, хотя, наверно, не о том бы спрашивать надо было.

    Старик долго молчал, пытался понять, что я сказал, размышлял, подсчитывал, сколько же он лет на земле прожил. О своем думал пастух оленей, кажется, такой же древний, как эти горы. Он заговорил о другом:

    -  Сай… как это? У вас шай есть?

    -  Чай? Да, у нас есть чай! Немного, но есть…

    Старик, наверно, заулыбался, лицо его сморщилось еще больше…

    -  Сколько годов, спрашиваешь?.. Много… Наверно сто будет. Может, больше…

    Мы еще поговорили о том и о другом. Я дал ему пару пачек чаю. Он ушел, пригласив нас двоих - знал, что нас двое - побывать вечером у него.

    Так вот и состоялось наше знакомство, приведшее к долгим разговорам, ко многим его рассказам о житье-бытье, о старине, от которой уже ничего не осталось, кроме, может быть, его чума, его оленей и мест - таких, как эти горы. Да ведь много ли их есть на земле? Старик говорил охотно и много, соскучился по людям, до жадного слушателя дорвался… Он как-то быстро обрел навык разговора на русском языке, нет-нет да и вставлял свои родные слова. Мы понимали друг друга. Желание такое было и у него, и у меня. Я ходил к нему, он бывал у нас. Сергей дедом-орочоном как-то не заинтересовался, продолжал собирать орехи, ходил за черемшой.

    -  Я помру, всё забудут, ничего из старого помнить не станут, что было, как было… - сказал он как-то у нашего костра в вечернее время, когда все сделано, душа ни о чем не болит, - лучшее время для разговоров.

    Мыслил старик четко, был философом, пожил на земле, повидал жизнь. Она, жизнь, везде объемна и многомерна. Жил он теперь в горах один со своей немощной старухой, его олени были последними оленями в его племени, больше уже никто не хотел заниматься этим хлопотным делом, отрываться от дома, от магазинов с винными полками, от общества.

    -  Мало стало оленей, шибко мало…

    Время шло, мы ходили друг к другу в гости. Чаще он бывал у нас, охотно пил чай, ел нашу кашу. Раза два он приносил нам сушеного оленьего мяса, слегка подкопченного, оно было вкусным. Мы с удовольствием ели его с мягкой и сочной черемшой.