Здесь тоже была явная ловушка. Каждый, кто хоть немного знал органы, эту ловушку сразу же заметил бы. Для своего «фирма» должна быть важнее всего. Важнее отца и матери, важнее жены и детей, важнее всех других людей. Свой человек не может даже выбирать. Он предает близких не задумываясь, не оценивая, как предательство. Свой должен даже не знать, не понимать, свой должен чувствовать кишками, костным мозгом: если есть почтенная контора, есть «фирма», то и у него будет все. В том числе и семья, и друзья. А без «фирмы» не будет ничего. Ни семьи, ни друзей, ни его самого. И потому свой всегда не задумываясь расскажет «фирме» обо всем, что знает о других. И всегда встанет на сторону почтенной конторы, если она работает против других.

И потому для Миши было бы страшной ошибкой впасть в задумчивость, и только потом, размыслив, выбрать «фирму». Это была бы верная смерть. И Миша сделал правильно: тут же вскинул глаза на начальника, щелкнул каблуками, уж как получилось посреди мокрой тундры, и вытянулся по стойке «смирно». Трудно сказать, поверил ли ему полковник… Но на этот раз как будто пронесло, Красножопов просто кивнул: «В строй!».

Впрочем, Миша был единственным, кто шел дальше через горы без оружия.

Весь день они поднимались все выше и выше, и лиственницы на глазах все уменьшались в размерах. Было странно, непривычно идти там, где деревья достигают примерно роста человека. А к концу дня пошли практически голые, продуваемые ветрами пологие вершины, где совсем не было деревьев. По крайней мере таких, к каким привыкли на юге. Лиственницы и березки здесь были высотой по колено, а то и еще ниже.

Шли молча, только Крагов не мог не подзуживать остальных, не демонстрировать своего превосходства и в выносливости, и в силе, и, конечно, в умственных способностях.

Даже Мишу это страшно раздражало, хотя он слышал его считанные часы. Тем более — болтать и не хотелось. Вокруг расстилалась удивительная, почти никогда не посещаемая людьми страна. Мало кто из живущих на Земле пил этот удивительный воздух, чистый и свежий. Мало кто видел голубо-синие дали сквозь этот удивительно прозрачный воздух. Такой прозрачный, что и за пять, и за десять километров все было видно так, словно до них — километр.

Ничто не закрывало горизонт. Под ногами лежал Путоран, а над ними, не заслоняемое ничем, пронзительно-синее, холодное небо. Почему-то у неба здесь даже вид был холодный, а падавший оттуда, приносившийся из пространства ветер просто резал, как ледяной кинжал. Почти повсюду лежал снег — целые снежные поля, особенно в складках местности, в понижениях. А прямо на краю снежных полей качались под ветром удивительные по красоте, поражавшие нежными красками, огромные, чудные цветы. Миша не знал их названий.

Весь день над головой летели гуси, какие-то мелкие птички, а уже под вечер на фоне пастельных красок заката прошло большое стадо, до двадцати горных баранов — свидетелей Великого оледенения.

— Ух какие, — выдохнул Костя над ухом.

— Фотоаппарат бы, — в тон ему поддакнул Миша.

От выстрела все вздрогнули, Миша чуть не схватился за сердце. Стадо рванулось, мгновение спустя доносился только стук копыт, словно стадо всем привиделось. Один баран вскинул голову, замер, видно было, как все его тело пронизало страшное напряжение. Потом копыта животного начали отделяться от земли. Не группируясь, не делая вообще никаких движений, свойственных живому существу, баран упал набок, подскочил, замер в расслабленной позе.

В тишине раздались аплодисменты: Красножопов приветствовал выстрел.