— Что, полезешь?!

— С удовольствием полезу, мамочка! Только тут спелеологов надо…

— Ну, посмотрим…

Тут первый раз екнуло сердце у Ирки, — уж с очень откровенным значением произнесла это мама. И слишком ясно читалось за этим значением категорическое нежелание пускать Ирку в эту самую пещеру.

А мать уже сидела за столом:

— Ну вот… А теперь давай запишем, где надо копать железный ящик.

И второй раз за этот разговор что-то стукнуло в сердце у Ирины.

— От Малой Речки — тридцать километров вверх.

— Та-ак! — записывала мама.

— Там скала красного камня, а у подножия бьет ключ… От ключа надо отсчитать тридцать саженей на северо-восток. Ну… и все.

— А ты уверена, что к северо-востоку? Точно? Мне кажется, к северо-западу?

Мама не подняла глаз, сидела с напряженной согнутой спиной; голос ее звучал небрежно. Слишком небрежно.

Почему-то неприятна стала Ирине мама, ее напряженное внимание, ее стремление непременно узнать все, что доверено было Ире. И впервые маленькая наивная Ирочка, совсем не знавшая истории, подумала, что ведь кровь деда не исчезла, не растворилась с его смертью. Она — в маме.

Но в конце концов, та же кровь текла и в Ирине, — та же отравленная кровь стукачей и убийц. И, честно округлив глаза, Ирина повторяет с милым видом:

— Нет, мама, к северо-востоку! — И добавляет: — Мама, когда ты думаешь, туда мы когда поедем? Тянуть нельзя, начнется осень.

Мама не спеша сложила бумаги… Мотивированно, не случайно сложила их (чтоб в одном месте, чтоб надежно) в свой дипломат. Но характерно все-таки, что в свой.

— Ну… Я думаю, надо посоветоваться с папой. Надо справить девять дней по дедушке, тогда и трогаться. И уж конечно, это дело взрослых.

Мама взглянула на Ирку и тут же отвела в сторону взгляд, потому что дочь смотрела необычно: исподлобья вперились в мать огромные сухие глазища, полные удивления, презрения, невысказанного вопроса.

Ирка поняла, что мама ее обманула. Не будет мама помогать ей искать клад. Мама хочет отыскать его сама. Раз надо «посоветоваться с папой» — значит, мама не хочет, чтобы Ирка что-то делала сама. Хорошо, если ее вообще подпустят к кладу.

Потом было совсем не до клада. Дед лежал в доме, и было много слез, проблем и хлопот. Были похороны, собрались люди. Сослуживцы дедушки были самые приличные: вежливые, выдержанные. Уж из них-то никто не напился и не допустил ничего, неподобающего на поминках. Наверное не их вина, что остальные чувствовали себя как-то сковано и постепенно разбрелись.

А с 9 августа Стекляшкины-старшие сели читать документы, интерпретировать и думать. Ирину туда как-то не звали. Ира и сама понимала, что дочь она… не то чтобы совсем плохая… Но… не такая какая-то. Не совсем такая, как надо. Дочь, которая папу и маму не особенно уважает, и представлениям, какой она должна быть, не спешит соответствовать.

К счастью для Ирины, не все думали, что она такая уж плохая девочка. Например, один ее знакомый мальчик, Паша Андреев, который занимался компьютерами и не очень верил в существование кладов, лагерей НКВД, а очень может быть, что и Саян. Не первая из дочерей человеческих, Ирина начинала искать на стороне то, в чем ей было отказано дома.

А у старших Стекляшкиных было дел полный рот и без дочери. Удивительный волшебный шар… Шар, который светится в темноте, сверкает сам собой и исполняет желания? Что-то в этом роде писали любимые фантасты Стекляшкиных, знаменитые братья Смургацкие. Они выдумали это или все-таки что-то прослышали?

Вообще-то про шар, прилетевший из космоса, писал еще и Джек Лондон, и это вроде бы, не снижало уверенности в документальности Смургацких.