Ревмира настояла на том, чтобы Сидоров выставил из комнаты всех, даже самых доверенных, и потом оттуда почти час доносился ее пронзительный фальцет. Что именно говорилось этим визгливым голоском, никто особенно не слушал, — и не та школа была у господина Сидорова, и не так уж было интересно. Во всяком случае, по истечении этого часа… или, может, почти часа, Сидоров вызвал главу своей охранной службы.

— Звали, Евгений Николаевич?

— Звал. Паша, ты отпуск просил?

Павел издал некий неопределенный звук.

— Вот и поедешь искать клад. Сам можешь не копать, ты только прикрывай…

— На клады набегут любители?

— Или, Паша, или! — выпестованный одесситом Перцовским, Сидоров умел подпускать и такие словечки. — Ты-таки можешь допустить, чтобы они-таки не набежали?

— Не могу! — помотал головой Павел.

— Ну вот и я не могу. Так что знакомьтесь, и на неделю — в распоряжение Ревмиры Алексеевны. Горы, лес, речка, грибочки…

— Разбойнички… — в тон шефу кивнул Паша Бродов. — А клад-то что, и правда существует?

— Конечно, нет, — уверенно ответил Сидоров.

Ревмира возмущенно охнула, а Павел Бродов засмеялся.

Вечером того же дня Ревмира Алексеевна долго общалась с мужем, — какую долю уделить Хипоне? Владимир Николаич полагал, что обойдутся они без Хипони. Ревмира Алексеевна была совершенно убеждена, что никак не обойдутся — ведь умный Хипоня все понял и тайны нужных саженей не откроет до последнего мгновения. Владимир Николаевич заявлял, что нечего у него спрашивать, если все и так решено. Ревмира взвыла, что ей приходится решать, раз уж муж ничего не решает. Владимир Николаевич воскликнул, заламывая лапки, что ему никто и не поручал ничего решать, и попробовал бы он решить хоть какую-нибудь малость. После чего, естественно, был обвинен в том, что он домашний тиран и сумасброд и что с ним никакой каши не сваришь. После чего, естественно, Ревмира одна отправилась к доценту Хипоне, договариваться об участии в экспедиции и о доле.

Владимир Николаевич остался один, упустив даже случай узнать — как они там будут договариваться? И Владимир Николаевич невольно вспоминал желтый взгляд доцента, кипящий на коленке, его коленке, черт возьми! На коленке его супруги! На коленке, право на которое неоспоримо только в его исполнении… В исполнении законного мужа, Владимира Стекляшкина!

С одной стороны, Владимир Николаевич тоскливо и противно ревновал. С другой — признавал бесспорное социальное и интеллектуальное превосходство доцента, и оттого злился еще сильнее. С третьей стороны — прекрасно знал, что какие бы ехидные вопросы не вынашивал сейчас, когда жена ушла, какие бы планы не строил, но вернется Ревмира — и все опять пойдет по-прежнему. Опять будет все, как захочет левая пятка Ревмиры, как ей взбрендит в очередной раз, а он будет кивать, сопеть и подчиняться. Сколько можно! Тут возникало некое — с четвертой стороны — действительно, ну до каких пор можно быть под каблуком у энергичной бабенки, которая тобой крутит и тобою же пренебрегает! И правильно пренебрегает, между прочим, потому что с пятой стороны — не мог Стекляшкин не признать, что сам приложил максимум усилий, чтобы очутиться именно в этом положении. Подчиненное положение в доме, главенство жены, собственный просительный тон, как у канючащего семиклассника — все это сделала не одна Ревмира, и он сам тут ручку приложил.

И что ему теперь делать?! Теперь, после десятилетий жизни размазней?! Хрястнуть кулаком по столу? Заорать страшным голосом? Напугать Ревмиру разводом? Завести любовницу? И были эти мрачные мысли особенно тоскливы, потому что знал Владимир Николаевич, знал: не хрястнет он кулаком по столу — не хватит духу.