Ревмира Алексеевна тяжело дышала, отчего ее плоская грудь приобрела почти женскую форму, с ликом женщины из рода Нибелунгов, врубающейся во вражеский шлем соплеменным боевым колуном, торжествующе и молча сопела на опустевшем поле боя, пока последний неприятельский элемент не очистил зоны контакта. После чего так же молча отвела мужа за руку домой.

Что весьма характерно, ни тогда, ни потом Владимир Павлович так и не спросил — как велись переговоры с доцентом Хипоней и каков был результат переговоров.

Шар

Миронов очень устал, отбил руки, ноги в сапогах ныли — тоже уже устали. Сейчас бы, в такую погоду, гулять с девушкой, под этим контрреволюционным, не зависящим от воли партии снежком. Но ведь кому-то нужно исполнять волю партии… И есть, есть люди, готовые пренебречь всякими там снежками, ветерками, метелями, прочей дребеденью для романтических гимназистов. Пренебречь и исполнить свой долг.

Миронов отлип от окна, испытывая словно бы свербение в носу, растекание в груди чего-то невыразимо прекрасного. Даже этот поганый зек, Л-237, когда-то бывший инженером Вавилоном Вавилоновичем Спирманом, даже это гнусное существо не вызывало прежнего бешенства. На месте злобы появилась скорбь о несовершенстве людей. О том, что далеко не все способны стать настоящими коммунистами, исполнителями воли великого Сталина.

Миронов оглянулся на усатый портрет, испытал привычное свербение в носу и тепло в животе, словно бы от выпитой водки. Перевел взгляд на зека. Н-да, и контраст же!

И устало, уже мирно:

— Так говоришь, светится шар?

— Светится, начальник… Ох, светится.

— Значит, и желания исполнит?

— А ведь исполняет, начальник…

— А какие такие желания он тебе исполняет, номер ты наш?

— Ну какие… Чтобы пайка была толще. Чтобы кайло было легче. И чтоб здоровье…

— А ну встань. Да не бойся, больше бить не буду.

Миронов вгляделся в существо. Бескровные губы, покрасневшие запавшие глаза, шелушащаяся кожа потрескалась, выпустила сукровицы. Сколько ему оставалось бы, даже без отбитых почек и печенки? Ну, месяца два, это от силы. Но ведь верит, что дали здоровья, что лучше ему, что жить долго… И будет верить до конца, до смерти. А остальные тоже будут верить. Даже если на глазах у них помирать будут другие, каждый до конца будет верить: это другому дали неправильно, дали не то, а я получу все как надо, мне дадут здоровье, я останусь!

— Так где, говоришь, вход в пещеру?

— Не в курсе я, начальник…

— Не в курсе, а шар видел?

— Не… не видел, другие видели.

— Кто, называй.

— Не помню я…

— Ох, заколебал же ты меня…

Миронов замотал головой. Ну и морока, с бывшими людишками. Ясно же, что сдыхать будут — не скажут, где их чертов шар. Верят в свой дурацкий шар, и пока не поколеблена их вера, нет надежды. И охрану поставили у входа в рудник, и где проход в пещеру, всеми силами пытались вызнать — и ничего не берет. Уходят днем, во время работы. Пропадают и на день, и на два. Надо поколебать веру, тогда появляется шанс…

А ведь Миронов знает, кажется, как надо доказать этим баранам!

— А ну пошли!

Л-237 не мог сразу так взять и пойти. Пришлось преодолеть брезгливость, задержать дыхание и прикоснуться руками, влить водки в страшный, распухший рот. Ну вот, теперь до барака дойдет, а там пусть катится себе.

— Вста-ать!!

Бывшие люди спрыгивали с нар, где спал каждый по достоинству, по месту. В полутьме, в адском свете еле видной лампочки, лица зеков казались еще страшнее, чем были; чему всегда дивился даже многоопытный Миронов, все же разной была печать обреченности на каждом отдельном лице.