Миронов смотрел на холмик свежевскопанной земли, на проплешину истоптанного снега с идеализмом собственника, обеспечившего сегодня своих потомков. Мало ли, что ждет его в Карске! Мало ли, какие обыски могут придумать те, кто отдал приказ вскрыть синий конверт?! Через несколько дней Миронов отправлялся в неизвестность, но его потомков ждало все, что он успел для них свалить в железный ящик.

Потомок сибирских купцов, Миронов точно знал — три поколения не должны касаться награбленного, — на то и клад. Но будет и четвертое колено! Миронов знал: настанет день, и его потомок вскроет яму с кладом. Теплое чувство охватывало его душу, увлажняло глаза при мысли — его труды не пропадут напрасно! Настанет день, и родное ему существо встряхнет соболиные шкурки, вскроет коробочку из-под монпансье, обретет богатство, прикопленное для него прадедом!

Человек предполагает, но совсем не он располагает. Не мог знать Миронов, чувствуя всем телом бодрящий приятный морозец, под синим вечным небом, что в свои последние минуты что-то сместится в его мозгу, поплывет, и внучка — третье поколение — превратится в гаснущем уме Миронова вроде бы в четвертое поколение, которому и надо отдать клад. И уж конечно, в страшном сне видеть Миронов не мог, что ждет его в последние годы жизни и что будут у него за дети.

А сейчас, здесь, на зимнике, петлявшем по льду, местами — по берегу Оя, Миронов явственно видел, как кто-то (получалось, как бы он сам, только новый, совсем молодой) отбрасывает лопату, достает из коробочки то, кто добыл товарищ Миронов за годы службы товарищу Сталину. За годы, которые Миронов, не жалея здоровья, строил во всем мире коммунизм.

Поделом

Ночь перед отлетом они выпили все спиртное в заведении Матрены Бздыховой, приведя в изумление Малую Речку (то и другое сделать было ну чрезвычайно не просто).

— Помогли вашей торговле, мадам! — рявкнул Латов, взяв под козырек и жадно озирая мадам Бздыхову.

— Деньги — что! — философски вздохнула Матрена. — Мне бы вот… А то ходят тут под окнами — красавец к красавцу… (ударение Матрена сделала на последнее «е»).

Гуманный Валера щупал мадам жадным взглядом, сулил туманные перспективы…

— Тут помочь ничем не в силах! Будь время — сам бы вами занялся, мадам! А так — завтра отбывать! Люди военные! — так же рявкнул Латов еще раз, отдал честь второй раз, щелкнул каблуками — звон пошел на стеллажах, среди банок с помидорами. И удалился, распевая что-то уже не про сфероиды, а кажется, про терский берег, про атамана и про казака, которому помирать молодым.

Буйно, в разухабистых казачьих песнях, шла темная, глаз выколи, туманная и пасмурная ночь. Странно звучали под сибирским небом, под нависшими облаками эти разбойничьи песни, на звуки которых целились в южной тревожной ночи пушкари турецкого султана, со стен Бахчисарая и Очакова. Сложенные под стенами Азова, в ногайских степях, под огромными южными звездами, тревожные песни степных буянов и разбойников никак не вписывались в эту горную саянскую долину, в пасмурную погоду, в прохладу сибирской ночи.

Маралов давно пошел спать, умелось все семейство Андреевых. Лесные мужики из Ключей давным-давно храпели на чердаках — для них и десять часов вечера было временем ужасно поздним. Только молодежь — Бродов и братья Мараловы, оставались с казаками, и лишь незадолго до утра молодежь незаметно отвалилась спать.