Стекляшкину было неловко, потому что играл он, хоть убейте, совсем непривычную роль. Что должен делать, как себя должен вести победитель в жизни? Человек, который сам, по своей воле разводится с не потрафившей, неверной женой? Уверенный в себе взрослый мужик, не желающий прощать измену? Необходимость вести в Карск жену и дочь, перед которой Владимир Павлович испытывал нешуточную вину, не облегчали его состояния.

Почему было неловко Ревмире, вряд ли надо долго объяснять. Но вот кому было, наверное, хуже всех в этой очень молчаливой комнате — так это доценту Хипоне. Весь вечер вчера он не решался и приблизиться к Ревмире. Тем более что Ревмира рыдала на плече супруга, а потом легла к нему в постель. И что Стекляшкин сразу отвернулся и демонстративно захрапел, тут уже мало что решало.

Проснувшись от ходьбы, от мелких частых сотрясений пола, доцент полчаса почти неподвижно лежал, где ему постелили вчера — на полу в одной комнате с Покойниками. Очень хотелось справить нужду — тем паче, пожилой доцент давно приучил себя к удобному, полезному режиму. Становилось очень жалко себя, почти до слез, но не время было раскисать…

А еще одна причина, по которой Хипоня старался не высовываться из-под одеяла, состояла в том, что он очень не хотел бы столкнуться со Стекляшкиным… Поговорить с Ревмирой нужно было один на один, а кто же знает, когда зайдет в дом, навозится с машиной Владимир Павлович?!

Вот Стекляшкин бросил безличное «спасибо», шагнул к дверям…

— Володя… Уже собираться? — голос Ревмиры получился почти робким.

— Да.

Ирина метнулась, потащила к выходу рюкзак, Ревмира осталась одна, и Хипоня вылез из-под лоскутного одеяла, стремительно натянул на себя все, что полагается.

— Ревмира… Ревмира Алексеевна…

Глаза Ревмиры не отражали совершенно ничего. Никаких, даже самых незначительных эмоций, совершенно никакого выражения — так, серые выпуклые пуговицы. Свет свободно отражался от поверхности глаза и не нес никакой информации.

А обращаясь как будто к античной статуе, доцент произнес, изо всех сил стараясь, чтобы голос прозвучал поувереннее:

— Ревмира Алексеевна… Я полагаю, у нас нет причин ссориться…

— Ссорится — нет. Но и близко дружить тоже нету никаких причин. Давайте не выяснять отношений, Алексей Никодимович. Полагаю, нам следует расстаться, и это в интересах нас обоих.

— Ну что ж… Если вы полагаете, что своей доли клада я не заслужил… — Хипоня поймал взгляд Ревмиры, подавился, и почти вопреки своей воле завершил, — …то я с вами совершенно согласен. Думаю, в Карске я не буду вас беспокоить…

И прибавил уже патетичнее:

— Какие бы страдания мне это не доставило в душе.

Ревмира фыркнула, брякнула на стол стопку мытых тарелок.

— Надеюсь, в машине я вас тоже не особенно стесню.

— Алексей Никодимович, до Карска вы поедете отдельно.

— Вы полагаете…

Хипоня почувствовал, что невидимая рука перехватывает ему горло, не дает втянуть в себя очередную порцию воздуха. И закончил визгливо, разделив слова на множество кусочков, по количеству судорожных вздохов:

— Вы пола… полагаете… Я не мо… могу рассчитывать… на опла… оплату свои… своих трудов…?!

— Да какие труды, Алексей Никодимович?! Как вам не стыдно! Террасу всю исковыряли только. В более идиотское положение я отродясь не попадала. Да ладно вам!

И от избытка эмоций Ревмира махнула рукой.

— Я же и не говорю… Но мы приехали-то вместе! — отчаянно взвизгнул Хипоня.