Вот и лодка. Казаки поднимаются на пароход, и если из лесу или с островов за ними даже наблюдают — дело дохлое. За всю историю енисейской навигации не было случая, чтобы пароход захватили разбойники. И казаки теперь будут не скакать, меняя лошадей и шарахаясь от каждого куста, а ехать в комфорте, спать себе в каюте, ожидая прибытия. Если пароход переполнен и нет особого доверия к попутчикам, никто не мешает им сдать мешочек с золотом с рук на руки капитану.

Но и начало навигации, убившей романтику большой дороги на приисках, не отменило грубых, жестоких законов жизни самого прииска. И в самом конце XIX, и в начале XX века всякого, кто уходил с прииска, полагалось тщательно обыскивать. И мужчин, и женщин, и чуть ли не детишек шмонали самым тщательным образом. Впрочем, без «чуть ли»! Был случай, когда золотой песок пытались вынести между пеленками младенца…

Все так же на прииске стояла вооруженная охрана, все так же все наблюдали за всеми, и все так же полагалось за всякий донос платить вдвое от стоимости чуть было не украденного золота.

И все так же полагалось раз в пять лет сжигать здание конторы: лес не стоил ничего, построить контору стоило нескольких десятков рублей да двух недель времени, а вот как ни тщательно собирали каждую крупинку золота, а всякий раз в сгоревшей конторе собирали до фунта, то есть до четырехсот граммов золота.

Прииск на реке Кузеевой работал почти до конца 1930-х, пока золотоносные породы не истощились окончательно. Как ни удивительно, на этом прииске работали не рабы, и там не было лагеря. Работали вольнонаемные, очень часто местные, включая и женщин. Труд не механизировали, и он оставался каким угодно, только не женским; но после колхоза любой труд и где угодно казался уже райскими кущами. Один житель Береговой Таскино, запойный мужик по кличке Колчак и с почти забытым именем Васька рассказывал, как работники прииска ухитрялись выносить кусочки золота и слитки. Под кусочками золота я имею в виду золотые песчинки, сдавленные в единый комок — так и сдавленные, прямо в пальцах. Вот, по словам Колчака, такие кусочки и выносились с прииска.

Я стал было говорить Колчаку, пятидесятилетнему Ваське, про обычай давать двойную стоимость украденного за донос. Но, оказывается, такого обычая при Советской власти не было, и как ни пыталось начальство внедрить своих стукачей в среду рабочих, рабочие как раз проявляли большую солидарность в деле обворовывания прииска и друг друга чаще всего не выдавали.

Колчак рассказывал довольно жуткую историю про обормота, который заложил нескольких воров. Работал он просто так— за еду. Ночью тихонько вставал с нар, уходил в контору, и там сразу стучал и ел. Простенько так… Балбеса без труда вычислили и ночью закопали живым тут же, в бараке: выкопали яму прямо в проходе, в земляном полу, засунули в эту яму связанного, спеленатого веревками человека, засыпали яму, и когда все сто пятьдесят человек прошли по этому месту, выходя из барака, от перекопа не осталось ни малейшего следа. Вошел человек в барак — и никогда из него больше не вышел.

Что характерно — все сто пятьдесят работников знали о казни, знали в лицо убийц, но не донесли. А это ведь были вовсе не уголовники, не профессиональные преступники. Большинство — трудолюбивое, приличное крестьянство из зажиточных деревень в долине Енисея. И ссыльные, но тоже в большинстве из раскулаченных. Быстро же привили им типично криминальное мировоззрение!

— Ну ладно… Ну, наворовали золота, а как же вынести? Ведь обыскивать-то обыскивали всех…

И тут, к моему удивлению, Колчак смущенно ухмыляется, хихикает и чуть ли не переминается с ноги на ногу.