Кельм поднялся в гору. С удовлетворением отметил, что одышка даже не возникла. Он уже начал тренировки. Ещё пять недель – и придётся работать, ходить в Медиану. Может быть, даже принимать участие в боях. Кельм до сих пор не написал ни строчки – сможет ли он творить виртуальное оружие? Смогу, подумал он. Дорши знали в атрайде, что делают. Если они рассчитывали, что я смогу работать на них после всего, – значит, я действительно смогу работать.

На пологой вершине холма стояла скамеечка, и здесь, на этой скамеечке он любил сидеть, глядя на море. Горизонт был размыт, море и небо переходили друг в друга почти незаметно, сливаясь в единую синеву. Вдали белела полоска теплохода. Внизу – зелень, золото песка, бронза загорелых тел на пляже.

Здесь было хорошо. И никого рядом. Только Лени. Кельм не то чтобы очень любил её. Он теперь понимал, что такое предательство. Это когда ты переламываешь что-то внутри, делаешь это сознательно, и он переломил то слабенькое, наверное, чувство к Лени. Но она простила. Она поняла. Она бы сейчас сидела рядом, касаясь его руки. И говорить ничего не нужно было бы.

Лени была единственным человеком, способным его понять до конца. Сейчас, после всего.

– Прости, – сказал он ещё раз, – ты же простила, да?

– Родной, – сказала Лени, – ты не мучайся из-за этого, ладно? Ты же всё правильно сделал. Это тяжело… но другого выбора не было. Что ж теперь?

– Не дёргайся, иль Таэр, – шехин хлопнул его по плечу. Кельм вздрогнул, посмотрел на него. Не увидел – но это было неважно.

– Ты привыкнешь, – сказал Кларен серьёзно, – смерть – это поначалу кажется тяжело, а потом ничего, привыкаешь.

И Шэм тут же влез:

– Если вы утонете и ко дну прилипнете, года два там полежите, а потом привыкнете.

Тени обступили его. Кельм не очень понимал, реальность это или фантазия. Шизофрения? Он допускал и это. Дилл, Рети, Бен – все они были рядом, все, кого он терял, кто знал, каково это – быть мёртвым.

– Это неправильно, – сказал им Кельм, – я должен быть с вами, а что я делаю здесь? Зачем? Доживать?

Тени растерянно молчали. Они не знали ответа.

Кельм долго лежал в больнице. Раны зажили, но ему лечили аритмию, лечили нервные боли. Он думал о том, сможет ли снова стать гэйном, восстановится ли здоровье настолько, что его возьмут опять на войну. Не то что этого хотелось, но ведь ничего другого он не умел, и не хотелось учиться заново. Кельм казался себе глубоким стариком. Ему было девятнадцать лет.

Первое время он провёл в эйфории. Это было счастьем – видеть вокруг дейтрийские лица. Родные. Видеть дейтринов, высоких и тонких, с узкими лицами и острыми подбородками, каждый из них казался сейчас родным и близким. Братом, сестрой. Все они понимали его. Оказалось, что его борьба не была идиотизмом, не была безнадёжным и бессмысленным занятием. Оказалось, что он прав. Что Дейтрос жив, что за Дейтрос стоит сражаться. Что его здесь любят. Его ждали.

Даже беседы с Версом не оказались неприятностью. Следователь приезжал к нему прямо в больницу. В Верс для проверки Кельма не забирали. Рассказывать все подробности происшедшего – впрочем, о связи с Туун он умолчал – было, конечно, больно и мерзко. Но следователь оказался тактичным, интеллигентным, не резал по живому, не лез в душу. Даже сочувствовал. Не раз повторял, что Кельм поступал правильно, что он молодец, что он совершил подвиг, и вряд ли кто другой на его месте мог бы себя так вести. Это не входило в профессиональные обязанности следователя, конечно. Но Кельму стало легче после общения с ним.

И всё равно через некоторое время Кельм ощутил равнодушие и одиночество.