Червь проделал в нем дыру, во как.

Ливен таскал с собой неслабый разделочный тесак, только непонятно, на хрена он его взял! Я прыгнул, обхватил Мартынюка сзади, дернул на себя. Со всей силы, блин, дернул, однако не сдвинул с места. Депутат не только руку отдал, он и пузом к пацаненку приварился. Я дергал Мартынюка за плечи, за бока, его трясло как припадочного, а потом задергались все мышцы, все...

Зараза зеленая была уже внутри него. Спасать, короче, некого...

Комаров пальнул, три раза подряд, попал понизу, хорошо что не мне по ногам. Жирный игольчатый червяк дрыгнулся и попер вниз, в трещину. Пацан упал на спину, головенка свернулась набок. Тамара обнималась с художником Димой, орали оба. Мартынюка вырвало у меня из рук, да так вырвало, что кожа на ладонях задымилась. Он уже не айкал, не стонал, а стал похож на мягкую бескостную грушу. Эта вонючая груша взлетела, саданув мне ботинком по челюсти...

— Назад, Жан, назад, твою мать!

Они меня оба тащили, Дима и блондинка, а тупой мент лыбился и глядел поверх голов. Волына еще дымилилась, а Комаров снова притормаживал. Он на фиолетовом небе стеклянную стену, тупорылый, высматривал. Фигли ее высматривать, ее жопой чувствуешь, когда катит!

Мартынюк вместе с приклеенным к нему пацаном совершил кульбит и врезался в проволочный куст. Врезался смачно, кости захрустели так, шо на весь лес слыхать, проделал в проволоке траншею. Он не помер сразу, зараза, а лучше бы сдох, к ядрене матери.

Это я не со злобы. Просто больно, вместе с ним больно, блин...

Ноги Мартынюка вывернулись, сквозь брючины наружу торчали кости, ручонками он хватался за проволочные ветки, они тут же прорезали ему кожу до крови. Депутат пытался выпростать тыкву из колючего плена, но она застряла. Тело пацана лежало под ним, все так же прижимаясь животом. Меня аж скрутило от боли, другим тоже стало хреново!

— Назад, валим отсюда! — Я потащил их прочь.

— Что? Куда? — У Тамарки зенки чуть на щеки не вылазили.

А шо я ей скажу? Я просто чуял, шо у депутата в животе уже половины внутренностей нет, шо в секунду его нутро выжрали, только сердце еще колотится, и ежели мы дальше будем прохлаждаться, то станет нам не просто хреново, а схлопочем по инсульту...

Пацан под Мартынюком размазался, сдулся, как шарик, как старый гондон. Теперь та же участь ожидала депутата, ожидала всех нас, если не...

Если не прислушаемся, блин.

Сам не пойму, каким макаром, но я вдруг увидел путь к спасению. Не к окончательному спасению, но на крайняк, к спасению от всех этих гнид, что развелись вокруг. Надо было прекратить лаяться и вместе слушать. Вместе, хотя бы несколько человек. Беда была в том, шо в нашей, блин, уродской компашке добазариться было почти нереально. Комаров витал хер знает где, Маркеловна гундела непрерывно, слезы лила, вот только художник... На него еще можно было положиться, хотя и не уважаю я шушеру эту голубую. Все они гомосеки...

Раненая зеленая гнида убралась под землю, осталась от нее только дыра, но я чуял ее где-то поблизости.

— Он под нами! — Ливен подпрыгивал на камне. — Скорее, надо добраться до скал!

Скалы — это громко, блин, сказано. Просто булыжники вместе бульдозерами сгребли, когда дорогу к поселку строили. Но художник был прав, по камням идти было как-то спокойнее. По ним, кстати, далеко можно уйти, почти до самой шоссейки...

Мы побежали, блин. Клянусь, лет пятнадцать так не бегал! И бежали до тех пор, пока на скалы, то бишь на камни не выскочили. Там попадали, як те загнанные кони. Лежал я на камнях, шо вдоль дороги, воздух горячий тягал, як паровоз, и думал: шабаш, каюк пришел.