– Жаль, Соловьева, очень жаль. Вы производили впечатление дельной студентки. Но к сожалению… – поддержал преподаватель по лечебному делу. – Я согласен, придется отчислить.

Через десять минут Таня вылетела в коридор с испуганными, полными слез глазами. Вся ее жизнь рухнула в одночасье. Она не представляла, что делать дальше. Из училища выгнали, Сережа женат, она беременна… Этого просто не могло быть.

На улице завывала метель, и Таня, поплотнее запахнув куцую курточку, побрела в общежитие. От бегущих слез стыли щеки на ледяном ветру.

Сергея Викторовича она увидела только еще один раз. Таня тогда временно работала в овощном магазине. Ирка ее устроила туда после отчисления, чтобы были хоть какие-то деньги. Ну и декретные тоже после. Сергей появился в магазине как-то субботним утром, в руках у него была авоська, глаза смотрели из-под очков сонно и хмуро. На Таню он даже не взглянул, наверное, не ожидал ее тут увидеть, буркнул себе под нос:

– Два кило картошки, пожалуйста.

Таня же смотрела на него как завороженная. Сглотнув комок в горле, произнесла хрипло:

– Сережа…

Тот поднял глаза и вдруг разом спал с лица, уставился на нее, как на призрака, даже попятился. Наверное, Таня с торчащим вперед круглым животом, в синем магазинном халате и с выпачканными землей пальцами не очень походила на ту хрупкую наивную девочку с глазами цвета лесного ручья, которой он так любил читать стихи.

– Танечка…. – забормотал он. – Танечка, видишь, как вышло? Ты прости меня…

Забыв про картошку, он направился к двери. А на Таню вдруг словно нашло что-то. Обычно робкая, тихая, она поняла, что не может вот так дать ему уйти. Вышла из-за прилавка и под недовольное ворчание покупателей ринулась за Сережей, нагнала его во дворе.

Весна уже распустилась вовсю. У магазина пенились кусты сирени, и весь воздух был пропитан ее кружащим голову нежным запахом.

– Сережа, как же так? – выкрикнула Таня в спину Сергею.

Он обернулся не сразу, как будто ссутулился от ее голоса, загнанно посмотрел через плечо.

– Как же так можно, Сережа?

Он смотрел в землю. Изредка поднимал на нее глаза и тут же щурился, отводил. Может быть, солнце слепило…

– Танюша, я слабый человек… Я не смог. У меня дети, понимаешь, я должен о них думать.

– У тебя еще и дети… – прошептала Таня.

– Понимаешь, вся эта жизнь, рутина… Она меня душит. Так хочется иногда забыться, поверить, что молодость еще не прошла, что все не кончено, что что-то есть впереди… Ты была моей несбывшейся мечтой, Танечка.

– Опять поэзия? – с горечью усмехнулась она.

– Нет, это я сам… Я… Прости меня, Таня, ради бога.

Он развернулся и побрел прочь. Из кармана ветровки торчала свернутая авоська.

– Да пошел ты!.. Пошел ты!.. – беспомощно выкрикнула ему вслед Таня, тщетно стараясь вспомнить самые страшные ругательства, которыми козыряли мальчишки в детском доме.

Она обхватила себя руками за плечи, опустилась на валявшийся перед входом в магазин деревянный ящик и заплакала. Не от страха за будущее, не от одиночества и обиды. А от боли из-за того, каким жалким, лживым ничтожеством оказался человек, казавшийся ей благородным идеалом.

В июле у Тани родилась дочка. Когда санитарка в роддоме впервые положила ей на руки тугой сверток застиранных пеленок, Таня с изумлением и невольным страхом стала вглядываться в крошечное сморщенное личико. Подумалось почему-то: вдруг девочка окажется похожей на отца, и ей тяжело будет видеть в ребенке Сережины черты.