—   Ты тут начальник, как прикажешь. — Грязнов повернулся и рукой подозвал капитана Нежного. — Послушай, капитан, задержи пока здесь эту парочку понятых. А мы сходим к деду.

Тимофей Григорьевич, высоченный худой старик, облаченный в древнюю пижаму с кокетливыми гусарскими застежками из витых шнуров и с толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи, открыл дверь и, сильно склонив голову набок, как все глуховатые люди, внимательно следил за движениями губ. При этом он держал в жилистом кулаке скомканный платок, который постоянно прижимал к носу и покрасневшим глазам.

Выслушал, помолчал и жестом ладони пригласил войти. Это была трехкомнатная квартира, где две комнаты занимал Корженецкий, а в третью, как он сообщил, усадив гостей за круглый допотопный стол, покрытый плюшевой коричневой скатертью, въехал несколько лет назад бывший поэт Спирин. Почему бывший? Он прежде подвизался в некоторых московских газетах, в последние годы подрабатывал рецензиями — от случая к случаю. А нынче и этот источник дохода иссяк: авторам перестали отвечать. Раньше-то хоть за этим делом чуть ли не сам ЦК следил и чуть где опоздал — по шапке, а сейчас, ну кому это нужно?

Старик был одиноким человеком и явно нуждался в слушателях.

На вопрос, что собой представляет этот Спирин, Корженецкий охотно ответил:

Совсем неразборчивый в знакомствах человек. Он меня постоянно удивляет, да. К нему приходят странные мужчины, выпивают спиртное, иногда даже остаются на ночь. Я всегда категорически против этого и не раз выговаривал ему. А если учесть все это, — он обвел худыми руками стены двух своих комнат, увешанные живописными этюдами, старинными литографиями под стеклом, фотографиями в темных рамках и иконами, среди которых несколько особо выделялись яркими праздничными красками и свежей позолотой — наверняка недавно реставрированные, — то вы же сами понимаете... Я же в конце концов вынужден беспокоиться не только за свой труд, да! Тут имеются вещи даже для меня поистине бесценные. И вдруг все это может пропасть, исчезнуть? Вряд ли переживу, да.

Турецкий прошелся вдоль стен и заметил, что работы эти хоть и не ахти какие, но явно старинные. А значит, и цена им должна быть немалая. Интересно, почему же до сих пор никто не покушался на сокровища старого реставратора?

А Корженецкий, словно нюхом почуяв сомнения этого хотя и молодого, но вполне приличного и, видимо, рассудительного человека, неожиданно сменил пластинку и заговорил о Спирине совсем в другом тоне. В том смысле, что он, конечно, все же поэт, в душе разумеется, поскольку стихов давно нигде не печатал. Но вот его внутренняя тактичность, прохладная такая вежливость, присущая закоренелым холостякам, — этого у него никак не отнимешь. И все-таки он интеллигентный человек. Опустившийся, но... Да, живет пустыми бутылками, но ведь не нищий! И комнату в порядке содержит.

Ну вот, подумал Турецкий, новое дело. А капитан говорил: алкаш, конченая личность.

Конечно, ничего путного Корженецкий вспомнить не мог. Но, помолчав, вдруг заявил, что Спирин в субботу вечером на кухне чай кипятил. И заваривал.

—   Ну и что? — отмахнулся было Турецкий.

—   Но ведь он же никогда не пьет чай по вечерам. По утрам — да. Но вечером, перед сном? А тут заваривал и травки в чайник кидал. Это он любит — с травками. Он и меня, старика, тоже всегда мятой, ромашкой от простуды пользует. Не жалеет своих летних сборов. Тут он щедр. И его участие весьма ценно. По-человечески.

—   Значит, надо понимать, гостя принимал? — подсказал Грязнов.

—   Получается, — согласился Саня. — А где же наш капитан?

Грязнов вышел.

—   Простите, Тимофей Григорьевич, — наклонился к старику Турецкий, — я понимаю, вы больны, говорите, что весь воскресный день проспали, но, может быть.