— Не надо зажигать свет, — сказала Катя с интонациями Мюллера.

— А где подруга?

— Эта квартира наша, — многозначительно ответила Катя, уже в прихожей выгибаясь под его руками и присасываясь к артемовскому рту в еще небывалом, не оставляющем сомнений поцелуе. Язык ее творил чудеса. — Эта квартира наша на всю ночь, и ночь наша, и никакой подруги здесь не будет до полудня... я обо всем договорилась... иди в комнату, я сейчас.

Артемов шагнул в единственную комнату: скромно, почти голо... стол, кровать... видимо, квартира часто служила подобным целям...

— Разбери постель! — крикнула Катя уже из ванной.

...Сказать, чтобы Артемов был вовсе неискушен в делах любовных, значило бы сильно погрешить против истины. Но в его жизни еще не было женщины, которая бы до такой степени все понимала. Он чувствовал ту божественную свободу, когда понимаешь, что можно все, — и наслаждался этой свободой медленно, со вкусом, никуда не спеша и ни о чем не беспокоясь. Сходство характеров оборачивалось сходством темпераментов, все происходило одновременно, не было ни лишнего движения, ни лишнего слова, ни малейшей преграды, — и, продлевая и продлевая первый раз (китайцы в этом смысле продвинулись далеко), Артемов успел мимоходом — поскольку никогда не забывался до полного бездумья — пожалеть Боброва, который лишился, может быть, главного удовольствия в жизни, и безвестного нового русского с его дорогостоящим манто он тоже пожалел и тут же с победительной гордостью подумал, что ведь это он, простой и бедный русский студент, сделал то, что не удалось ни хлыщу с папиной рыбой и джипом, ни нуворишу, ни шоумену, — и гордость его была такова, что он собрал все силы и терзал Катю еще минут двадцать. Впрочем, это медленное и согласное движение с перерывами, с долгими поцелуями и милыми шуточками вроде внезапной щекотки если для кого и было терзанием, то разве что для духов, выползающих к людям в ночь Хеллоуина и завистливо наблюдающих за теми утонченными удовольствиями, которых бестелесные сущности лишены.

— Знаешь, — сказал Артемов. — Я иногда думаю, что бояться смерти — то же самое, что бояться кончить. Тянешь, тянешь... и не без удовольствия... но смысл-то все равно только в этом.

Катя засмеялась в темноте.

— Это у вас, мужиков. У нас все иначе. Кстати, а женщин тебе... не приходилось?

Артемову было так хорошо, что он тоже засмеялся в ответ.

— Катька! — сказал он с нежностью. — Катька, солнце мое! Я думал, ты давно все поняла. Я тебе собирался еще неделю назад сказать, но решил все-таки сегодня.

Руки, обнимавшие Артемова, враз похолодели.

— Ты... догадался? Ты знаешь? — спросила она в ужасе.

— Да о чем? — беззаботно отозвался Артемов. — Это ты должна была догадаться. Я никакой не киллер, Катька. Но, к сожалению, мне про тебя такого нарассказали... что ты с огромными понтами и все такое... Теперь-то я понимаю, что у нас и так бы все было отлично. Я студент, Катя. Простой студент МГУ, факультет ИСАА, группа 412, скромный китаист.

— А этот... авторитет, с Олиной машиной... — Голос у Кати странно одеревенел. — Это тоже трюк? Я же все проверила...

— Катенька, солнце, раньше студенты соблазняли барышень, играя с ними в революцию и в конспирацию. Теперь им приходится косить под крутых. Он такой же студент, как и я. Но согласись, это было весело. И я почему-то убежден, что это тебе не помешает повторить все только что проделанное еще раз... и еще много, много раз...

Артемов не врал, ибо снова ощущал готовность к действиям, но Катя странно замерла, словно не могла осмыслить его слова, а потом порывисто вскочила и кинулась к своей одежде, оставленной в ванной. Там, в заднем кармане джинсов, у нее был мобильный телефон.

— Идиот! — крикнула она сквозь зубы, и потрясенный Артемов не мог не отметить, что голая, на бегу, озаряемая сзади рекламой, она была все-таки необыкновенно хороша.