— Господи, ему-то что до каспийской нефти?! — округляла глаза Катя.

— Ему — ничего, но он держит все канские глиноземы, а канские глиноземы нужны Сухому, который держит Каспий, — снисходительно пояснял Артемов. — А дальше все просто: Лужок проплачивает Кострому и Вологду, Позгалев в Вологде обеспечивает прикрытие Потанину, Потанин сбрасывает Абрамовичу, а Абрамович заинтересован в том, чтобы на Каспии не было людей Черномырдина. Понятно?

— Теперь понятно, — кивала Катя.

Ее понятливость была феноменальна. Артемов ни за что бы не разобрался в лабиринтах собственного вранья, но хорошо знал, что для убедительности — и это главная особенность нового русского языка — надо употреблять так называемые глаголы сильного управления без зависимых слов: сбросить, проплатить, сказать... Все проплачивали и сбрасывали неизвестно что, суетились вокруг пустоты, и именно в этом заключалась великая суть виртуального русского бизнеса, до которой и Пелевин не доехал. Кстати, книга с автографом Пелевина (они были немного знакомы, обменивались специальной литературой по Китаю, как обмениваются ею все продвинутые московские китаисты) расположила Катю к Артемову настолько, что последовал поцелуй.

— Слушай, — сказала она ему через неделю, когда роман стремительно летел к главному своему этапу. — Ты обещал однажды, что мог бы меня выручить.

— Смотря чем.

— Понимаешь, я-то сейчас в порядке, но вот на мою подругу серьезно наехали. Она уступила свою машину одному парню — прокатиться. Он прокатился и въехал в чужой новый «вольво». И смылся. Они засекли номер, по номеру вышли на Олю, но она ни в чем не виновата. Понимаешь? Надо сделать так, чтобы они отстали — у нее сейчас нет свободных денег...

Отступать Артемову было некуда. Он вспомнил все, чему его когда-то учили в секции карате, сунул в карман пневматический пистолет и пошел на стрелку вместо Оли. Стрелка была назначена на Профсоюзной, напротив ресторана «Ханой», под большим солнцеобразным памятником Хо Ши Мину. С отвращением чувствуя дрожь в коленях, Артемов вылез из «таврии», направился к памятнику, по возможности небрежно покручивая на пальце ключи, и прямо под носом доброго вьетнамца обнаружил того, с кем ему предстояло встречаться. Ожидавший тоже был явно напряжен и тоже крутил на пальце ключи. Взглянув друг на друга, оба с облегчением расхохотались. Перед Артемовым стоял его однокурсник Петя Морошкин — простой, широкоплечий и веселый малый, вечно без копейки денег.

— Ты чего, Петь? — спрашивал Артемов, ударяя его по плечу, когда они взяли по пиву в ближайшей забегаловке.

— Да эта... дура моя... взяла отцовский «вольвешник», захотела поездить — ну и на светофоре ее этот шибанул. На «девятке». Она сама же была виновата — надо было уступить, а она поперла. Запомнила номер, через ГИБДД выяснила и мне говорит — стребуй, мол, с него бабки. А машина оказалась не его, а хозяйка какая-то ужасно крутая: я, говорит, пришлю к вам своего представителя... Ну, думаю, попал! Я ведь ей не говорю, что я студент. Кто сейчас будет со студентом... Морда у меня, сам видишь, широкая, — я ей дал понять намеками, что с солнцевскими дружу, она варежку и разинула. Не, Коль, она полная дура, но у нее, Коль, такая грудь, что я могу ее пять раз за ночь и еще хочу. Она орет, как десять кошек. Слушай, как хорошо, что это ты-то, Коляныч! Я уже с жизнью прощался!

— Я тоже. Петь, а тебе не кажется странным, что они охотнее всего связываются теперь с бандитами?

— Ну а с кем им связываться, Коляныч? Других профессий не осталось — кино посмотри, книжку почитай... Все либо журналисты, либо киллеры, что, в общем, одно и то же. А что ей работягу любить? Где они, работяги? И потом, они же бабы, Коль.