Понимая друг дружку без слов, Хвостов и Белецкий отдавали себе отчет в том, что Россию в революцию толкает именно государыня, послушная Распутину, и подвластный ей Помазанник Божий, а никак не эсеры Керенского, большевики Ленина, радикалы Троцкого или меньшевики Плеханова. В этом смысле они были совершенно солидарны с Гучковым, хотя продолжали следить за каждым его шагом, телефонным разговором и конспиративной встречей, докладывая государыне — в Царское Село, и Помазаннику — в Могилевскую ставку данные филерского прослеживания и донесения агентуры, роившейся вокруг лидера октябристов, убежденного приверженца монархии и противника всех и всяческих революционных идей.

Они знали, что любая попытка представить высочайшим особам Александра Гучкова объективно и честно чревата немедленной отставкой: государь верил только тем, кому верил; государыня вообще не верила никому, кроме Распутина, а тот вертел свои финансовые дела с петербургской группой финансистов и промышленников, Гучкова тяжело ненавидел за его речь в Думе, произнесенную против него, старца. При упоминании имени "Саньки" белел лицом и тянулся к рюмке мадеры, несмотря на явственное неудовольствие фрейлины Вырубовой.

Поэтому — после тяжелых размышлений — Белецкий поставил на то, чтобы спасать монархию, манипулируя именно Распутиным. Он был вынужден отдать на закланье Гучкова, к которому испытывал горячую симпатию как к человеку безусловно честному и высокоидейному.

Однако он недооценил Распутина: у того порою глаза начинали калиться, становясь красными, будто у вампира какого, и в комнате начинало тихонько гудеть, словно провода пропускали под высоким — не тронь, а то сожжет — напряжением.

— Милай, милай, дорогой Степан Петров, ты с "хвостом” (так именовал министра внутренних дел) меня обмануть норовишь! Таитеся вы от меня, тайну в себе прячете, Саньку Гучка в обиду не даете, а он по фронтам шландаить, там пульки летают, а с какой стороны — кто угадаить?! Я! Один я! Уж не меня ли вы опасаетеся, голуби?!

— Григорий Ефимович, вы же знаете мою натуру, — отвечал Белецкий, — я чту закон, живу законом и проверяю им каждый свой поступок, только потому государь и благоволит ко мне, да и вы сердечны… И вы и я одному делу служим, Григорий Ефимович, право…

Распутин чувствовал, когда жать, а когда отойти, спрятать когти до времени, — знал цену Слову, особенно ежели был трезв и не страдал с тяжкого похмелья.

Вскоре Белецкий узнал от секретаря министра Граве (тот был его личным осведомителем), что Распутин вызвал утром Хвостова на конспиративную квартиру, где получал свой ежемесячный оклад содержания от полиции; беседовали сорок минут; по возвращении Хвостов приказал соединить его с министром промышленности и торговли князем Всеволодом Николаевичем Шаховским; сговорился о встрече — в ресторане "Франция".

Наладить прослушку беседы двух сановников — дело техники; "забота о безопасности; грех не оградить от террористов".

Через два часа после того, как министр Хвостов и князь Шаховской изволили откушать, Белецкий уже знал, о чем шла речь: "Поскольку Гучков ни с какой стороны не уязвим, вертит военно-промышленным комитетом, взяток не берет, радеет о снабжении армии снарядами, пушками и патронами, мотается по фронтам, бесстрашен, не пора ли, князь, поглядеть на заводах, особенно таком, как Путиловский, всю отчетность, бухгалтерские книги, сальдо с бульдой, как говорится?" — "А каков смысл? — поинтересовался Шаховской. — Важно, чтоб снаряды поступали в окопы, Алексей Николаевич…" — "Смысл очевиден: щелкнуть по носу, чтоб не смел задирать тех, кого столь высоко ценят Высочайшие Особы. В сальде с бульдой не может не быть дефекту, только тот не ошибается и не хитрит, кто не работает.