Коростылева Лика не жалела нисколечко. Себя постоянно, а пожилого антиквара — нет. По сути, он сам виноват в своих бедах. Почему не поделился? Да и вообще, мало ли ей пришлось от него вытерпеть?

На третьем курсе института Лика явилась к Коростылеву сдавать зачет. В кабинете его не оказалось, и заскучавшая Лика, проторчав в аудитории полчаса, обшарила карманы его пальто, даже не преследуя цели что-то стащить. В пальто нашлась коробочка, серенькая, невзрачная, а в ней — медальон, тоже так себе, вроде серебряный, с мелкими камушками. Услышав шаги приближающегося педагога, Лика метнулась прочь от вешалки и машинально сунула коробочку в карман.

Медальон, беспечно брошенный ей в тумбочку, оказался платиновым, а мелкие камушки, принятые ею за фианиты — бриллиантами. Именно это ей втолковал следователь, когда изящную безделушку увидели на подружке по общаге. Подруга без спроса взяла украшение и, нацепив его на шею, явилась на занятия к Коростылеву.

Вспоминать дальнейшее Лика не любила.

Коростылев ее простил, забрал заявление из участка и даже преподал ей несколько полезных уроков, научив разбираться в драгоценностях и иконописи. Этакий благородный жест, вот только благородства в старом хрыче не было ни на йоту. Забрать заявление он согласился только при условии долговой расписки.

— Подписывай, подписывай, милая, — ласково пел старый аспид. — Это чтоб ты свое место знала. А не хочешь, милости просим на нары.

Она подписала. А куда деваться?

Как страшный сон Лика гнала от себя воспоминания, как ублажала в постели сморщенное естество педагога, выполняя любую его прихоть, терпела запах его тела, с трудом сдерживая рвоту. От Коростылева, потевшего в койке, как лошадь, смердело соответствующе, и эта едкая вонь держалась на ее коже неделями. К тому же антиквар оказался не только любвеобильным, но и весьма изобретательным. Но даже это можно было вытерпеть, а, приноровившись, даже что-то чувствовать.

Хуже всего были его нравоучительные беседы, в которых он представал благодетелем, а Лика — подзаборной шавкой, из милости допущенной к царской миске. Яков Семенович не признавал панибратства даже в интимные минуты, залепив ей пощечину, когда она в порыве фальшивой страсти, назвала его Яшенькой.

Она приспособилась.

В постели старалась помалкивать, в лучшем случае — постанывать, держалась с преувеличенным почтением целый месяц, ожидая, что либо ему надоест, либо, что наиболее вероятно, она закончит институт и исчезнет с глаз долой, и оказалась права. Коростылев ушел из института сам. Но расписку не отдал.

— Мне помощница нужна в салон, — сказал Яков Семенович. — Так что предлагаю тебе начинать там отрабатывать долг, а после сама решишь — оставаться или нет.

Так Лика начала «отрабатывать». Ее безумно раздражало, что подруги, вроде наивной дурехи Сашки Ковалевской всерьез считали Коростылева порядочным человеком, но убеждать их в обратном она не собиралась. К своему удивлению, работа оказалась не такой уж тяжелой, а ублажать Коростылева в постели приходилось все реже и реже, пока его постельные шалости не сошли на нет совершенно. У Лики вдруг появились собственные деньги, и полуголодное существование в общаге прекратилось. А к моменту выпуска она получила от Коростылева собственную расписку, которую, правда, в последний раз пришлось отработать в койке.

— Оставайся, — предложил он. — Теперь ты стала полноправным членом общества. Я научил тебя нормально говорить, нормально себя вести. Никто больше не заподозрит в тебе босячку с окраины, крадущей чужие кошельки. Платить буду по совести, а если уж совсем умницей будешь, рано или поздно получишь долю.

— Нет уж, спасибо, — фыркнула она и демонстративно разорвала расписку.