У Дома кровь застучала в висках. Он и так презирал себя.

– Ты, наверное, не поверишь, но она у меня есть. Филип натянуто рассмеялся.

– Что же она безмолвствовала столько лет, или по крайней мере не заговорила во время помолвки с Ф лисити?

– Touche. Дом вдохнул и помрачнел. Они старательно избегали разговоров о той ночи, когда Доминика застали с Анной Стюарт – при весьма компрометирующих обстоятельствах.

– Конечно, не мое дело, имеется у тебя совесть или нет. Ты можешь жить так, как считаешь нужным. Собственно, так всегда и было. Однако я надеюсь, что когда нибудь, когда я умру, ты станешь вести себя соответственно твоему положению.

– Я и не знал, что ты так обеспокоен моим поведением, – резко ответил Дом.

– Я обеспокоен только тем, – сказал Филип, – что ты мой наследник, и все, что ты делаешь, отражается на мне.

Дом молчал. Да и чего он мог ожидать в день своей злополучной свадьбы? Сердечных объятий? Знаков родительской любви и проявления истинной заботы?

– Не слишком ли поздно для отцовских советов. папа?

– К сожалению, да, – тихо ответил Филип.

Вид кладбища и одетых в черное людей вернул Доминика к действительности. Он постарался унять дрожь. Да, в последний раз, когда он виделся и говорил с отцом, тот упомянул о своей смерти. Какая ирония судьбы!

Дом попытался заставить себя забыть, не думать о последних словах отца, но чувство вины не только не проходило, но продолжало расти. А у Доминика и так достаточно поводов, чтобы винить себя, хватит до конца жизни.

Дом глубоко вздохнул, и его взгляд скользнул по знакомому сельскому пейзажу. Стоял погожий солнечный летний день. Безоблачное голубое небо, кругом пышная трава и, куда ни глянь, повсюду цветы. Местность представляла собой ряд пологих склонов: в отдалении бело розовым пятном едва виднелся Уэверли Холл. В нескольких милях за Уэверли Холл начиналось побережье Ла Манша. К северу холмы поднимались гораздо круче, далеко далеко на них, среди каменных стен и изгородей пестрели крапинки – стада коров и овец.

Дом перевел взгляд на мовилу. Мокрая красновато коричневая дыра напоминала ему сочащуюся рану на поверхности плодородной земли. Это было кощунство, и, хотя Дом не был истинным верующим, – он перестал верить в Бога во время войны, – сейчас его охватило желание помолиться.

– Боже милостивый, – прошептал он, – прими душу отца моего, помоги ему обрести покой и благослови его. Аминь.

Перед глазами все расплылось, и Дом несколько раз с силой моргнул, пока предметы вновь не приняли своих обычных очертаний. Один человек в толпе был на голову выше других и притягивал его взгляд. Герцог Рутерфорд. Он стоял, опустив седую голову и прижимая платок к губам; его плечи тряслись. Он не скрывал слез.

У Дома к горлу подкатил комок. Дед был для него отцом гораздо больше, чем Филип.

Гроб из дорогого красного дерева, отполированного до блеска, увитый белыми гвоздиками, уже стоял на земле. У Доминика сжалось сердце. Мать позаботилась о том, чтобы гроб был самым лучшим. Как и все, что предназначалось для посторонних глаз. Иногда Дому казалось, что леди Кларисса боится совершить на людях какую то ужасную ошибку. Она всегда была элегантна, благовоспитанна, женственна и грациозна. Он не мог понять, как ей удается так выглядеть, особенно сегодня. Но понимал, почему это так важно для нее. Ведь Кларисса до замужества была всего лишь дочерью священника, однако, глядя на нее сейчас, никто об этом не догадался бы.

Останься Филип в живых, Кларисса Сент Джордж в один прекрасный день стала бы герцогиней. Дом попытался разглядеть, плачет ли его мать, но из за густой вуали, закрывавшей ее лицо, это было невозможно. Впрочем, Доминик не думал, что она станет открыто демонстрировать горе.