– По одному солю залп.

– Плачу!

Пукало изменил позу, нацелился и тридцать шесть залпов прозвучали один за другим.

– Дамы и господа, если среди присутствующих имеется скептик, Фома Неверный, прошу извинить за сравнение, который, чтобы окончательно убедиться, захочет услышать еще, прошу поднять руку.

– А можно еще пятьдесят залпов?

– По одному солю залп, сеньор де ла Торре.

– Давай.

И он потряс всех.

Я еще не видел, чтоб люди так хлопали.

Однако после тридцати оглушительные залпы стали реже.

– Тридцать три… – считал наш толстяк.

Тридцать четвертый был еле слышен. А тридцать шестой и вовсе напоминал вздох кокетливой любовницы.

– Плачу вдвое!

– Ваши сто и еще сто, – отвечал Пукало. Он вошел в азарт.

– Еще вдвое! – воскликнула моя королева, чуть не падая от хохота.

Симеон набрал воздуху, покружился, как балерина, повернулся к нам задом и начал снова.

– Тридцать пять… Тридцать шесть… тридцать семь.

После пятидесятого выстрела публика разразилась бурными овациями. Артист, улыбаясь (еще бы не улыбаться, пятьсот солей загреб!), объявил, что по случаю национального праздника бесплатно дает двадцать один залп. А Мака помирала от смеха!

Глава пятая

О том, как нехорошо, когда у человека начинаются колики (иллюстрированная примерами)

– Сколько времени наших в тюрьме продержат?

– Тридцать дней, – отвечал стражник.

Жители Янакочи вздохнули с облегчением. С тех пор как время то шло вперед, то останавливалось, в зависимости от приказаний судьи Монтенегро, «месяц» или «тридцать дней» – большая разница, месяц может тянуться и целый год – от урожая до урожая. Кто знает, какой сейчас месяц? И даже если это известно, кто знает, сколько в нем дней? Прошлый июнь длился всего три дня, а июль, напротив того, тянулся девяносто дней, и конца ему не было видно. И потом, даже если знаешь, какой сейчас месяц, все равно не поможет. Месяцы налетают один на другой, сливаются, сплетаются… ничего не поймешь! И дни тоже. Никто не знает, какой сегодня день – то ли средосенье, 19 мартваря, то ли четвергница, 37 июлибря бог весть какого года. Заключенные нашли более эффективный способ считать время: всякий день, который, по расчетам властей Янакочи, мог почесться субботой, альгвасил приносил судье курицу. Такой примитивный прием возымел свое действие: через тридцать дней капрал Бехарано – тоже смягченный с помощью тех же средств – сообщил, что сержант Астокури подписал приказ об освобождении.

А накануне Агапито Роблес вдруг ощутил страшные боли в желудке. Напоили его мелиссовым чаем, надеялись, что пройдет, но к ночи боли так усилились, что Агапито – а он уж чего только не вытерпел в своей жизни – со стонами корчился на постели. Встало солнце, осветило зелено-бледное, покрытое каплями пота лицо выборного.

– Умираю, – прошелестел он. – Отравили меня.

Дрожь пробрала членов Совета Янакочи. На прошлой неделе некий скотокрад, которого поймали в Мичивилке, предупреждал их: «Берегитесь! Говорят, судья собирается отравить вас».

Мается Агапито, а тут как раз стражник Ромуло вызывает его.

– Здесь, – простонал выборный.

– Почему не встаешь, когда вызывают?

– Болею я, сеньор Ромуло.

– Что с тобой?

– Живот болит, сеньор.

Агапито опять скорчился.

– Судья тебя к себе зовет. Поднимайся!

Подняли земляки Агапито, а он даже и стоять-то не может.