– Драться – не ваше дело, дон Венто. Вам мозгами надо работать, а мозгов у вас, слава богу, хватает. Но что же наши члены Совета молчат?

– Нет у нас больше членов Совета, сын мой. Судья сместил их.

– Как это он может сместить членов Совета? Руководители общины ему не подчиняются.

– Закон гласит, что лица, являющиеся потомками преступников, не имеют права занимать выборные должности. А так как вы все сидели в тюрьме… Ты тоже уже не выборный.

– А что говорят в селении?

– Никто и пикнуть не смеет.

– А Исаак Карвахаль?

– Работает в муниципалитете.

– Как! Исаак Карвахаль выполняет приказания сеньоры Монтенегро?

– Да, вот так, сын мой.

– А Сиприано Гуадалупе?

– Его тоже не видно.

– А мои товарищи по заключению?

– Все тихими стали. Как вернулись, сержант Атала к каждому заходил, что он им говорил, не знаю, а только с тех пор ни один и рта не смеет раскрыть. Совет общины не собирается больше. Даже слова «прошение» в селении не услышишь.

– Ради чего же пожертвовал собою Эктор Чакон? Ради чего умер дон Раймундо? Ради чего столько времени страдали мы в тюрьме?

Агапито вышел из дому. Была лунная ночь. Пели сверчки, сияли на небе звезды. Агапито поднялся на склон Кенкаш, увидел металлический блеск озера, расплывающиеся огни столицы провинции. «Ради чего погибло столько народу?» – снова подумал он.

И вспомнил Агапито ночь в тюрьме Уануко, когда члены Совета селения Янакоча поклялись не оставлять борьбу против поместья «Уараутамбо». Год сидели они в тюрьме, в старой заброшенной церкви. В полуразвалившемся, пропахшем нечистотами нефё задыхались пятьсот человек арестованных. Тесно, один к другому, стояло около сотни старых деревянных топчанов – их занимали те, кто уже давно находился тут; новенькие стелились на полу – у кого матрац, у кого одеяло, а то и просто газета. Членов Совета Янакочи держали здесь до тех пор, пока Эктор Чакон, по прозвищу Сова, не решил взять на себя вину, сознаться в убийстве Амадора Отсеки-Ухо. С дрожью вспоминал Агапито Роблес то время. Неистребимой ненавистью горели зоркие, как у хищника, видящие в ночной темноте глаза Эктора Чакона. Родную дочь ненавидел Чакон.

– Все у меня было готово, чтоб убить судью Монтенегро. Старая Сульписия дала мне свое платье. Переоделся бы я нищенкой, пробрался в дом судьи и задушил бы его. Полицейские стерегут двери дома, но в женском платье можно было бы пройти. Родная дочь предала меня. – Сова вздрогнул. – Гнил бы сейчас в сырой земле судья Монтенегро. Одна только Хуана да ее мать знали, что спрятался я в амбаре. Хуана предала меня!

– Если дочь твоя тебя предала, то, верно, не по своей воле а с горя, – сказал Исаак Карвахаль. – Искали тебя полицейские искали, никак не могли найти, вот и взяли твоего зятя Калисто Ампудию. Я тогда недалеко от Полицейского управления жил. Я свидетель. Каждую ночь они привязывали твоего зятя к балке били и требовали, чтобы сказал, где ты.

– Он не знал.

– Они-то думали, знает. Били его дни и ночи! По всему селению слышно было, как он кричал. А по утрам дочь твоя приходила к дверям Полицейского управления, молила, чтоб не убивали мужа. Если и выдала она тебя, так чтобы спасти отца твоих, внуков.

– Хуана меня предала. Хуана умрет. Предателей убивают.

– Нет, Эктор, только не это. Не проливай ее кровь.

Не выдавала я вас, папа. Я в то утро не пошла в Полицейское управление. Полиция вас разыскивала, а семья Ампудия и давай меня проклинать – из-за тебя, говорят, Калисто убьют.