Странно знакомое неприятное чувство овладело Монком, когда он переступил порог Ньюгейтской тюрьмы и двери захлопнулись за его спиной. Пахло сыростью, плесенью, отходами, и воздух, казалось, был пропитан отчаянием и безнадежностью. Слишком многих приводили сюда только для того, чтобы вывести через некоторое время на тюремный двор и передать в руки палачу. Стены словно впитали в себя весь этот ужас, и по спине Монка не раз пробегал холодок, пока он шел каменными коридорами туда, где должен был в последний раз увидеться с Персивалем.

Наверняка Монк не раз бывал здесь раньше. При виде его тюремщик почтительно вытянулся. Он явно еще не знал, что Монк уволен из полиции, и тот не стал ничего ему объяснять.

Персиваль стоял в тесной камере с единственным высоко расположенным оконцем, в котором виднелось ненастное небо. Он оглянулся на лязг засова и увидел Монка, за плечом которого маячил тюремщик с ключами.

Удивление на лице Персиваля сменилось горечью.

— Пришли полюбоваться? — спросил он.

— Любоваться тут нечем, — сдержанно ответил Монк. — Мне эта история стоила карьеры, вам — жизни. Так что трудно сказать, кто тут оказался победителем.

— Стоила карьеры? — На секунду в глазах Персиваля возникло замешательство, но затем он взглянул на Монка с подозрением. — Бросьте! Расскажите это кому-нибудь другому! Вы же так повернули дело, что все теперь довольны — кроме меня. Никаких скелетов в шкафу, ни намека о том, что Майлз Келлард изнасиловал Марту, ни слова об этой старой шлюхе тетушке Фенелле! Конечно, во всем виноват зазнавшийся лакей, воспылавший страстью к пьяной вдове! Повесим его и будем спокойно жить дальше. В чем вообще можно упрекнуть такого исполнительного полицейского?

Монк не винил Персиваля за гнев и ненависть. Его можно было понять. Хотя от лакея скорее следовало ожидать упреков в бездарности, чем в угодливости.

— У меня имелись улики, — медленно проговорил Монк. — Но я не арестовал вас. Я отказался это сделать и был уволен из полиции.

— Что?

Персиваль смутился. Он не верил своим ушам.

Монк повторил.

— Да за каким чертом?

Сочувствия в голосе Персиваля не было, но Монк опять-таки не мог винить его за это. Человек утратил надежду, в душе его не осталось места для жалости к кому-то, кроме себя. Ярость была единственным чувством, мешавшим ужасу полностью овладеть лакеем. Не будь ее, бессонные ночи в камере стали бы совсем невыносимы.

— Я не верю, что вы убили ее, — ответил Монк.

Персиваль резко рассмеялся, но взгляд его стал еще мрачнее. Он не проронил ни слова и молча глядел на Монка.

— Но даже если бы я продолжал вести следствие, — очень тихо произнес тот, — не уверен, что смог бы что-то сделать. Я до сих пор не знаю, кто настоящий убийца.

Признаваться в собственном поражении, даже перед лакеем, было невыносимо больно. Однако Монк понимал, что именно сейчас должен быть честен до конца.

— Очень трогательно! — язвительно сказал Персиваль, и все же на секунду глаза его вспыхнули. — Но раз вы уже не ведете следствие по этому делу, стало быть, так ничего никогда и не узнаете, верно? А все остальные либо хотят угодить сэру Бэзилу, либо прикрыть свои собственные грешки.

— Все, но не Эстер Лэттерли, — сказал Монк и тут же пожалел об этом. Внушить сейчас Персивалю несбыточную надежду было бы жестоко.

— Эстер Лэттерли? — На миг Персиваль растерялся, потом наконец вспомнил, о ком речь. — А, это та дрессированная сиделка? Жуткая зануда, но, наверное, вы правы. Она до ужаса добродетельна. Я даже сомневаюсь, умеет ли она вообще улыбаться.