* * *

— Гражданин следователь, ну, пожалуйста, — Валентина собирает платком щипучие слезы, — разрешите мне побыть с ним… Ну, хотя в тот момент, когда он очнется…

Платок почти не впитывает влагу. Тряпочка мокра и жалка. Она, как комковатая манная каша, елозит по лицу, оставляя липкие следы, которые тут же стягиваются пересоленой горькой коркой. Следователь Зорькин брезгливо протягивает женщине несколько салфеток, горкой лежащих на краю стола.

— Спасибо… — Валентина стеснительно высмаркивается. — Он же совсем мальчик! Очнется — больница, руки нет… как же… я — мать! Я должна быть рядом!

— Раньше надо было быть рядом, — сквозь зубы, зло и тоскливо цедит следователь. — Когда сын в скинхеды записался! Когда он людей убивал!

— Да нет же! Это ошибка! Он не мог! Очнется — все сам расскажет… А скинхеды… Я никогда от него ничего такого не слышала. Когда ему? С утра в институте. Потом сестренку из школы забирает. К занятиям готовится. Да он и не ходил никуда! Я бы знала…

— Все так говорят. Распустили деток, вот они и творят что хотят. Дружки-то его все в один голос показывают, что это — он.

— Не может быть! — Валентина зажимает руками уши, стараясь не допустить до сознания только что произнесенные следователем слова. — Нет! Он уже и так наказан. В семнадцать лет без руки… Инвалид. Как он учиться будет? Как работать? И замуж за него никто не пойдет.

— В ближайшие лет двадцать ни учиться, ни жениться ему не грозит… — Зорькин мрачно ухмыляется. — Преднамеренное убийство на национальной почве, совершенное группой лиц по предварительному сговору…

— Нет, — трясет головой Валентина, — нет! Это не он! Вот увидите! Пустите меня к нему, пожалуйста! Он все расскажет, как было. Правду!

— Правду? — Следователь изучающе смотрит на зареванную блеклую тетку невнятного возраста. — Лучше скажите мне, откуда у него, молодого парня, пионера, комсомольца, такая ненависть к людям другой национальности?

— Он не был пионером и комсомольцем, — растерянно шмыгает носом Валентина.

— Какая разница? В школе-то учился!

— Учился, да, — соглашается женщина. — Только тогда уже все это отменили…

— Вот именно! Отменить отменили, а взамен ничего не создали. Вот они и рванули в подворотни да в банды.

— Кто — в банды? — Валентина снова пугается. Само сочетание ее сына со страшным словом «банда» кажется невероятным, невозможным.

— Кто-кто! Сынок ваш. И ему подобные! Вся конура, где они собирались, свастикой изрисована. «Майн кампф» с закладками. Изучали, твою мать! — Следователь зло сплевывает. — Головы бритые. Вы у своего спрашивали, зачем он голову обрил?

— Он не обрил, у него просто стрижка короткая.

— Вот-вот, для маскировки. Типа, я не скинхед, просто так стригусь. А ботинки? Специальные, с металлическими вставками, чтоб людей убивать… Пнул один раз — и все! Дорогие, между прочим, ботинки! Откуда у него? Что ж вы, мамаша, не поинтересовались, зачем сыночку такие? Некогда было? Деньги сунули, чтоб отстал и жить не мешал, а что купил — не посмотрели даже! А он вместо обуви орудие убийства приобрел! Девчонку-то они ботинками забили! И отца ее тоже.

— Я не давала денег… — Валентина снова промокает лицо, потому что из-за слез почти не видно выражения лица этого ужасного следователя, в руках которого судьба ее Ванечки.