— Он действительно изменил, казначей-то?

— Бог его знает. Не хочу брать грех на душу. Но Долгорукий его заарестовал и вельми пытал жестоко. Голохвастов заступился и архимандрит тоже. Но Долгорукий остался на своем.

— Ну и сознался Девочкин в измене?

— Кабы так. Умер на пытке бедный Иосиф, царство ему небесное.

— М-да, — вздохнул Скопин, — последнее дело — невинного казнить.

— Эдак, эдак, батюшка, — согласился грустно монах. Князь понял, что и он не верит в измену казначея Девочкина.

— Фома, — обернулся Скопин к Кравкову, — позови мне Жеребцова.

Когда вызванный явился, Скопин указал ему на свободный стул у стола:

— Садись, Давид Васильевич. Вот посланец из Троице-Сергиевой лавры. Они уже год в осаде сидят. Изнемогают. Надо пособить им.

— Как велишь, Михаил Васильевич.

— Поведешь свой полк к Троице.

— Весь?

— Да, всю тысячу.

— У меня осталось девятьсот человек, Михаил Васильевич.

— Возьми с собой боезапас и, что не менее важно, какие-никакие продукты. У них там и с этим плохо. Прорвешься в Троицу, поступишь под команду князя Долгорукого, передай ему от меня приказ, нет не приказ — просьбу держаться доколе возможно. Скажи ему, удерживая, возле Троицы Сапегу, он облегчает жизнь Москве. Я потом еще пришлю подмогу. Отец Герман, — обернулся Скопин к монаху. — А как Долгорукий узнает, что пришла помощь?

— Мы договорились. Я на условленном месте раскладываю три костра рядом. Это будет означать, что в полночь следующей ночи мы пойдем на прорыв на Святые ворота, они нам их отворят.

— Ну что ж, неплохо придумали. Передай Долгорукому, что я готов еще помочь, но что обязательно должен быть гонец от него с письмом.

— Хорошо, Михаил Васильевич. И еще просьба к вам, пусть помимо продуктов возьмут ратники соли побольше. У нас ни крупинки давно уж нет, оттого, наверно, и скорбут усилился, многие мрут от него.

— Давид Васильевич, слышишь?

— Слышу, Михаил Васильевич.

— Бери как можно больше соли.

После решения вопроса с Троицей, к князю Фома впустил посланцев Вышеславцева. Их было двое.

— Ну что хорошего у Никиты Васильевича? — спросил Скопин.

— Есть и хорошее, и не очень, князь. Уже сообщали тебе о взятии Пошехонья и Рыбинска?

— Да, я знаю.

— Приведя их к присяге, воевода Вышеславцев собрал там 60 тысяч ратников.

— Ай молодец, Никита Васильевич.

— И пошел на Ярославль, на пути мы встретили воеводу Тышкевича и разбили его наголову. Продавцы, пред тем отбившие несколько приступов Лисовского, впустили нас в город и присягнули царю Василию. А вот Углич не устоял перед Сапегой.

— Покорился?

— Какое там. Вот Михайлов — сторож дьячей избы уцелел. Пусть он расскажет. Говори, Евдоким.

— Эх, как говорить-то? — закряхтел мужик. — Кажин раз как вспомню, сердце заходится. У нас в Угличе-то сорок тыщ человек проживало. Да. Когда Сапега пришел, все, значит, из земляного города и из стрелецкой слободы сбежались в крепость. Думали отсидеться. А он-то — Сапега приказал ломать домы посадские и забрасывать ров, что вокруг крепости был. И ведь закидал злыдень, восьмисаженный ров закидал, а там и выше намостил. Ударил из пушек, стена-то сосновая, в щепки. Ворвались в город, и пошла резня. Никого не велел щадить: ни старых, ни малых. А там в крепости-то народу сбилось — море. Косили, ровно траву, людей. — Голос рассказчика пресекся, и он умолк, боясь разрыдаться.