— Вот именно, — Нач аккуратно перевязал атласные тесемочки на папке; потом заложил её в сейф.
Сейф был знаменит, он был неподъемен, из брони и с невероятными секретными запорами — мечта шпионов.
— Вот именно, — повторил Нач, закрывая сейф тремя ключами. — За эти папочки, мой друг… многие… Информация в наше время дорогого стоит. ГПЧ мужик хваткий, без дури и не жадный, но ухо держи с ним востро… Понимаешь?
— Понимаю.
— Не встревай. Ты это у меня любишь встревать! И без моего разрешения.
— А если очень хочется.
Дядя Коля поглядел на меня поверх очков; напоминал обрюзгшего учителя, вынужденного читать нотацию недотепе-ученику:
— Саша, не надо, а? — сочувственно проговорил. — Политика — это политика. С бабой ты, может, и кто-то, а здесь ты — дырка от бублика, — и мой непосредственный руководитель поднес к моим глазам сушку.
Дело в том, что дядя Коля любил не только разводить цветы, он ещё любил чаевничать в своем кабинете: на столе стоял самовар-красавец, а в плетенной корзинке всегда лежали баранки.
Я пожал плечами: не спорить же по такому несущественному вопросу, кто я есть, и есть ли я вообще?
Иногда я смотрю телевизор; со мной это случается довольно-таки редко. Это случается, когда мне не о чем говорить с очередной любимой. Ей пора уходить, она не уходит, она считает, что её присутствие благотворно влияет на мою нервную систему. И тогда я включаю телевизор и смотрю на экран.
Однажды я увидел, как «работают» мои коллеги. Надо признаться: работали они грубо и топорно. Политический деятель, которого они охраняли, пытался поговорить с народными массами; так они, молодцы, теснили его от масс, таращили во все стороны глаза в попытке отыскать в радостно-возбужденной толпе счастливого народа подлого бомбиста; словом, напоминали биологических роботов с одной примитивной программой: отдать свою жизнь во имя идеи.
Признаюсь, однако, что и себя я видел как-то на экране: был не лучше. Академик был прекрасен, а я сам на себя не походил: полудебильный малый с носорожьей свирепостью и подозрительностью всматривающийся в безобидный ученый люд.
И получается: я все-таки есть; я увидел себя на телевизионном экране, меня трудно было узнать, но тем не менее…
Я — есть, потому что существуют те, кто нуждается в защите своей ценной плоти. Я не говорю сейчас об ученых; они умницы, своим беспросветным трудом укрепляют могущество и обороноспособность родины; я о тех, кто еженощно думу думает о заботах и чаяниях народа, кто не жалеет живота своего ради собственного благополучия. Они, олимпийские боги, нуждаются в охране, и я согласен: мало ли какому дураку покажется, что его проблемы никого не интересуют. Но вопрос в другом: мы в силах защитить тела, а кто защитит наши души? Кто защитит души всех нас — от нас же самих?
— Слушай, не в службу, а в дружбу, — сказал Нач, когда мы пили чай в его кабинете; мы были вдвоем; и был вечер, ближе к ночи. — Тут такое дело, сынок, — генерал-майор включил вентилятор, хотя было довольно прохладно. Так вот, Александр, хочу, чтобы ты мне помог, — сказал Нач. — Не в службу…
— Пожалуйста, — ответил я.
О чем же мы говорили? Для тех, кто мог нас подслушивать в этот полночный час, беседа наша осталась бы тайной, любители пирожных и чужих тайн из-за шума вентилятора не смогли бы вникнуть в суть происходящего разговора. Старый, как мир, прием: включил вентилятор — и любое, даже ухищренное последней научной мыслью, устройство из передового арсенала оперативной техники бессильно.
… У ГПЧ было выразительное лицо: трапецевидная челюсть, большой крестьянский нос, широкий рот, отечные мешки под глазами; взгляд фильтровал окружающий мир; говорил медленно, словно взвешивая слова; движения тоже были осторожные; курил дешевые отечественные сигареты — привычка. |