Естественно, все это время я старался не приближаться к Сен-Медару, где находилась явочная квартира.

Франсуаз посоветовала мне встретиться с дядей и попросить его, чтобы обо мне забыли; ничего больше, вот так вот просто.

Хотя оставалось еще пять лет до того тревожного прецедента, о котором я слышал, – когда Артапало приказал казнить Йойес, в прошлом одну из руководительниц ЭТА, вышедшую из правительства, и ее убили в присутствии ее трехлетнего сына, – я боялся получить однажды в Бордо пулю в затылок.

Я решил, что наименьшим злом будет послушаться мою подругу, и поехал в Сен-Бартелеми с «железом» на поясе, от которого так и не избавился и которого Франсуаз не видела.

Возможно, я получу пулю в затылок, вернувшись в змеиное гнездо…

Но мне везло, все оказалось удивительно легко. Меня даже не обыскали при входе.

Дядя Пачи молча выслушал мои соображения и желания.

Первое, что я сказал ему, – это что мне невыносимо то давление, которое я испытываю, будучи частью отряда. Он сразу же, едва увидев меня, показал, что очень зол и разочарован моим бегством без объяснений после неудачного покушения, да еще и с потерями. Он отдал приказ разыскать меня и притащить, «живого, конечно», – так он мне заявил. То, что я явился по собственной воле, немного облегчило ситуацию и улучшило мое положение.

Потом, когда мы уже были одни, дядя Пачи сказал мне по секрету, что он отчасти понимает мою реакцию, после того как мне пришлось терпеть двух безумцев, таких, как Ичасо и Хосе Луис Иррути.

– Все становится сложнее, молодые очень нервничают, и каждый раз надо приложить чертову уйму сил, чтобы сражаться. А у тебя кишка тонка, это очевидно. Ты мой племянник, и мне насрать на то, что ты не выдержал, хоть я твой покровитель и ты поставил меня в трудное положение; но так уж сложились обстоятельства. Мне придется заступиться за тебя, а это создаст мне проблемы с остальным руководством, особенно с чертовым Паки-то… Но, полагаю, я тебе должен за то горе, которое, сам того не желая, причинил тебе в прошлом. Можешь идти с миром, – в нем проснулся бывший семинарист, – строить свою жизнь с этой француженкой, столь чудесной, как ты говоришь… Я уже немного завидую тебе, засранец… Но моя судьба решена… А вот равновесие между нами теперь восстановлено: ни я тебе ничего не должен, ни ты мне.

Прежде чем расстаться со мной, он еще раз удивил меня: он заговорил со мной по-человечески, нежно.

– Единственное, о чем я прошу тебя, это чтоб ты дал мне какой-нибудь номер телефона, по которому я смогу тебя найти. Ты – моя единственная семья, Карлос, а я достаточно одинок. Эти – не компания… Я позвоню тебе как-нибудь, чтобы вместе пообедать, и ты познакомишь меня с этой женщиной, которая оказалась способна заставить тебя бросить борьбу за освобождение нашей родины… Черт, обними меня, племянник.

Обняв его, я почувствовал меньше отвращения, чем предполагал. Я перестал ненавидеть его, я вылечился и думал только о моем будущем с Франсуаз.

35

Во время жизни с Франсуаз во мне действительно проснулось призвание повара. Доминик, ее отец, который никогда не смотрел косо на наши отношения и никогда в них не вмешивался и с которым мы стали хорошими друзьями, научил меня всему, что знал, а это было немало.

Доминик Лантёр был деятельный шестидесятилетний человек с открытыми взглядами. Он был старик левых убеждений, с билетом КП (полагаю, вам не нужно объяснять, что эта аббревиатура обозначает коммунистическую партию, а не «компьютер персональный» или «кинематографическую продукцию», как многие сегодня думают), он вошел в Париж в конце Второй мировой войны верхом на танке дивизии Леклерка.

Он был вдовцом.