Майор кинул последний окурок в полную пепельницу. Коридоры прокуратуры стали наполняться шумом: начинался новый рабочий день.

В дверь постучали. Михалевич тут же выпрямился на стуле, ладонью провел по лицу, стряхивая навалившуюся сонную одурь.

В кабинет вошла женщина. Невысокого роста, под сорок, коротко стриженные, какие-то пегие волосы, короткое кожаное пальто. Удивило ее лицо — классически правильное, но лишенное всяких красок, чуть желтоватое, совершенно бесстрастное и одновременно решительное.

— Здравствуйте, — красивым грудным голосом произнесла посетительница. — Я хочу дать показания по делу об убийстве дирижера Кретова.

— Ваше имя, фамилия, отчество. — Усталости как не бывало, только слегка саднило глаза.

— Сухаревская Ирина Александровна.

42

Алька, не видя ничего вокруг, плелась по улице. Куртка осталась в Ленкиной квартире, и Алька так и шла по утреннему апрельскому холодку в джинсах и тонкой трикотажной блузке. Пакет с концертным платьем и туфлями она тоже позабыла, но не заметила этого.

Она брела машинально, наугад, на автопилоте, куда-то сворачивая, садясь в еще неполный трамвай, выходя из него, переходя дорогу на зеленый свет. В какой-то момент ее все-таки чуть не сбил сиреневый джип, с визгом затормозив перед самым ее носом. Оттуда высунулся водитель с красным от злости, перекошенным лицом и обложил Альку изощренной матерщиной. Но она даже не посмотрела в его сторону. Джип умчался, фыркнув горячим выхлопом, а она продолжила свое бессознательное движение, пока, наконец, ноги не принесли ее к собственному подъезду.

Алька отперла дверь, не снимая ботинок, зашла в комнату, стащила блузку, натянула футболку. На джинсы ее не хватило. Кое-как скинув недорасшнурованные ботинки, она полуползком добралась до тахты, сунула под голову валик и, не накрывшись, тут же уснула.

Когда она проснулась, в комнате было темно. Алька почувствовала это, не открывая глаз: не резал веки яркий дневной свет и вокруг царила тишина, несвойственная освещенным помещениям. Алька попыталась пошевелиться, но почему-то не смогла — любое движение, даже самое легкое, вызывало боль во всем теле. И веки не разлеплялись, будто стали каменными.

Пронзительно, оглушающе зазвонил телефон, но она даже не шелохнулась. Она и помыслить не могла, чтобы встать, сделать пару шагов, протянуть руку, взять трубку. Телефон надрывался, пока в коридоре не послышались шаркающие шаги соседки и не раздался ее недовольный голос:

— Слушаю! Не берет она трубку! Почем я знаю? Спит, наверное.

Алька снова попробовала повернуться, и опять с тем же успехом. Кроме обжигающей физической боли ее больше ничто не беспокоило. Было легко, бездумно, хотелось спать. Долго, много дней подряд. Только глубоко, на уровне подсознания, гнездилась какая-то настойчивая мысль, но Альке никак не удавалось сосредоточиться и поймать ее.

Снова затрещал телефон, и ей показалось, что сейчас треснет от звона голова.

— Спит! — рявкнула за дверью Элеонора Ивановна.

Что же им всем от нее нужно? Она не может сейчас разговаривать, она хочет спать.

Внезапно Алька испугалась, что лежит так уже много дней, пропустила работу, репетиции. Теперь ее уж точно выгонят — столько прогулов, срыв концерта. Выгнал же Крет Рыбакова…

А, ну да! Рыбаков! Именно эта мысль свербит мозг, не дает погрузиться в теплый, обезболивающий сон. Кажется, она сделала это.