Когда Фелисито вышел на улицу, ему показалось, что солнце припекает еще сильнее. Он медленно добрел до своего дома; на всем пути с ним поздоровались лишь двое незнакомцев. Фелисито с облегчением подумал, что постепенно перестает быть знаменитым и узнаваемым. Люди скоро забудут о паучке и перестанут подходить и указывать на него пальцем. Возможно, недалек тот день, когда он снова сможет вышагивать по улицам Пьюры анонимным пешеходом.

Когда он пришел в дом на улице Арекипа, обед был уже на столе. Сатурнина приготовила овощной супчик и вяленое мясо с рисом. Хертрудис встретила мужа кувшином лимонада со льдом. Они сели обедать в молчании, и только покончив с супом, Фелисито рассказал жене, что виделся с Мигелем и обещал снять все обвинения в обмен на отказ от фамилии Янаке. Хертрудис выслушала его молча и, когда муж закончил, никак не прокомментировала услышанное.

— Он наверняка согласится и выйдет на свободу, — прибавил Фелисито. — И, как я потребовал, уедет из Пьюры. Здесь, учитывая его судебную историю, работы ему не найти.

Хертрудис кивнула, так ничего и не сказав.

— А ты не хочешь его навестить? — спросил Фелисито.

Жена покачала головой.

— Я тоже больше не хочу его видеть, — произнесла она и снова принялась за суп. — После всего, что он тебе причинил, я бы просто не смогла.

Обед продолжался в тишине, и только позже, когда Сатурнина унесла тарелки, Фелисито пробормотал:

— Я наведался еще и в Кастилью, сама понимаешь куда. Я приходил, чтобы покончить с этим делом. Теперь все. Продолжения не будет. Я хотел, чтобы ты знала.

И снова наступила тишина, по временам нарушаемая только кваканьем лягушки в саду. В конце обеда Фелисито услышал от жены:

— Тебе кофе или ромашковый мате?

XX

Когда дон Ригоберто проснулся, было еще темно, он услышал шум моря и подумал: «Ну вот наконец и настал этот день». Он почувствовал облегчение и даже возбуждение. Неужели это счастье? Лукреция мирно посапывала рядом с мужем. Она, наверное, страшно устала, вчера допоздна паковала чемоданы. Ригоберто долго слушал звуки моря — эту музыку в Барранко днем никогда не уловишь, только ночью и на рассвете, когда затихает уличный шум, — а потом поднялся с постели и, в туфлях и пижаме, прошел к себе в кабинет. На полке с поэзией отыскал книгу Луиса де Леона. В свете маленькой лампочки Ригоберто прочел стихотворение, посвященное слепому музыканту Франсиско де Салинасу. Он вспоминал эту оду вчера в полудреме, а потом стихи ему приснились. Ригоберто читал эти строки много раз, и теперь, медленно перечтя, слегка шевеля губами, он еще раз подтвердил правильность своей оценки: это лучший из известных ему памятников музыке, стихотворение, которое не только объясняло ее необъяснимую сущность, но и само было музыкой — звучащим произведением с мыслями и метафорами, тонкой аллегорией, созданной верующим человеком, которая овевает читателя невыразимым ощущением, открывает высшую, запредельную тайну, что живет в каком-то сокрытом уголке человеческого существа и соприкасается с разумом только через абсолютную гармонию прекрасной симфонии, искрометного стихотворения, великой оперы, потрясающей художественной выставки. Это ощущение для Фрая Луиса, человека веры, смешивалось с благодатью и мистическим экстазом. А как же звучала музыка слепого органиста, которую Фрай Луис так ярко превозносил? Ригоберто никогда ее не слышал. Ага, теперь у него появилась задача на время пребывания в Мадриде: отыскать диск с произведениями Франсиско де Салинаса. Какой-нибудь исполнитель старинной музыки — например, Жорди Саваль — наверняка включил в свою коллекцию диск из произведений композитора, вдохновившего поэта на подобное чудо.

Прикрыв глаза, Ригоберто подумал, что всего через несколько часов они с Лукрецией и Фончито уже будут нестись по небу, оставляя позади тяжелые лимские тучи; начнется путешествие в Европу, которое они так долго откладывали.