|
Идти в бар не имело смысла, так как, по моим расчетам, Чечилия должна была появиться самое большее через пять минут. Я зажег сигарету, не сводя глаз с освещенных изнутри ставен второго этажа. То были ставни на окнах Лучани; возможно, в эту самую минуту Чечилия поспешно одевалась, твердя ту самую по-детски лживую фразу, которую столько раз повторяла мне: «Мне надо идти, меня ждет мама». Я заметил, что вид этих ставен вызывает у меня почти такую же тошноту, какую вызывал обычно вид белой поверхности холста перед началом сеанса: из этого обрамленного черным мрамором подъезда с минуты на минуту должно было появиться нечто, о чем я хотел и в то же время не
243
Альберто Моравиа
хотел знать, нечто притягательное и в то же время отталкивающее — Чечилия или, иными словами, реальность. Я понимал, что мне следует оставаться здесь, пока Чечилия не появится на пороге, но мне очень хотелось уехать. И, осознав лишний раз двойственность и противоречивость своих ощущений, я еще раз убедился в том, что бросать на полдороге наблюдение за Чечилией заставляло меня не взбунтовавшееся вдруг чувство собственного достоинства, а отвращение к Чечилии, к тому, чем она была в самом деле, то есть отвращение к реальности. Как я и предполагал, спустя пять минут Чечилия и актер в самом деле появились на пороге. Они держались за руки, и мне показалось, что оба слегка пошатывались, как оглушенные. Я заметил, что Чечилия сжимала руку Лучани особым способом, переплетя пальцы, как будто бессознательно повторяла этим жестом недавнее сплетение тел. Продолжая держаться за руки, они пошли по тротуару вниз по улице. Предвидеть можно все, но только не чувство, которое вызовет в нас то, что мы предвидели. Можно, например, предвидеть, что из-под скалы выползет змея, но трудно представить себе, каким будет страх, который почувствуем мы при виде пресмыкающегося. Я тысячу раз представлял себе, как Чечилия выходит из дома вместе с Лучани или одна, но не мог и представить себе, что я почувствую, когда действительно увижу Чечилию, выходящую из обрамленного черным мрамором подъезда за руку с Лучани. Поэтому меня даже удивило, когда при виде Чечилии с актером, словно бы на целую вечность замерших на пороге дома, я почувствовал вдруг тошноту, как перед обмороком. Я страдал и в то же время удивлялся тому, что страдаю, страдаю так неожиданно сильно, хотя заранее представлял себе все, что теперь увидел. Я чувство
244
Скука
вал, что образ этой пары отпечатался в моей памяти неизгладимо; я испытывал такую острую боль, как будто картина эта была раскаленным железом, а моя память чувствительной плотью, которая противилась тому, чтобы ее прижигали. Как я уже говорил, боль была так остра, что я почти потерял сознание. И в самом деле, мое тело утратило чувствительность почти повсюду, кроме одного места, где она даже обострилась, словно вся моя витальность пришла тут мне на помощь. И от этого я страдал еще больше; оттого, что перестал ощущать все, кроме этого болезненно напряженного места. Тем временем я чисто механически завел мотор, потихоньку выехал со стоянки и двинулся следом за Чечилией и Лучани. Они шли, по-прежнему держась за руки, медленно, молча и, по всей видимости, очень счастливые. Около мужской парикмахерской актер остановился. Чечилия что-то ему сказала и протянула руку, которую Лучани поцеловал. После этого он вошел в парикмахерскую, а Чечилия продолжала свой путь одна. Я ехал все так же медленно, стараясь не сводить с нее глаз, хотя, следуя изгибам тротуара, она то исчезала из виду, то снова появлялась. Глядя на нее, а в особенности на ее зад, обтянутый короткой узкой юбкой, на неловкие, ленивые, но мощные движения бедер, я понял, что желаю ее, как и раньше, словно не удостоверился только что в ее измене. |
