—  Красивые, а? — продолжала она, прохаживаясь по студии и поглядывая на полотна, развешанные на сте­нах. — А вы знаете, профессор, что все это списано с одной натурщицы?

Я ничего не ответил. Она же продолжала развивать тему, держась все того же по-деревенски простецкого тона — ироничного и словно бы на что-то намекающего.

—  Красивая девушка, а, профессор? Вы только по­смотрите, какая грудь, какие ноги, какие плечи, какие бедра. Да, это именно то, что называется красивой де­вушкой.

—  А вас, — спросил я, делая попытку переменить раз­говор, — вас муж никогда не рисовал?

—  В свое время — множество раз. Но тут меня нет. Когда мы развелись, муж снял со стен все холсты с моим изображением и отослал мне. Теперь они все у меня. Но я

282

Скука

никогда не была так красива, как эта девушка. Моя кра­сота была классической, я была сложена, как статуя. А это современная красавица — полуребенок, полуженщи­на, из тех, что сейчас в моде. Да, — признала она со вздо­хом, — ничего не скажешь, красивая. Если бы она еще была так же добра, как красива.

Тут я не мог не спросить:

—  Вы ее знаете?

—  Как я могу ее не знать! Мой бедный муж, можно сказать, и умер-то из-за нее.

—  Да, так говорили.

Она с достоинством поправила:

—  Я знаю, что говорили. Обычные гадости. Даже если б было так, как говорили, что ж, такое могло случиться с любой женщиной. Но я-то как раз не это имею в виду. Я имела в виду, что мой муж умер оттого, что эта девушка разорвала ему сердце.

—  Каким образом?

—  Своей низостью.

—  Она такая дурная женщина?

Она ответила с рассудительной сдержанностью:

—  Я не говорю, что дурная. Женщины становятся дур­ными или хорошими в зависимости от того, любят они человека или нет. С моим мужем она, безусловно, была дурной женщиной. С вами, может быть, она и хорошая.

Наконец-то я понял, на что намекали ее слова и взгля­ды: она знала, что Чечилия была моей любовницей. Я сказал, притворяясь удивленным:

—  При чем тут я?

Подняв руку, она похлопала меня по плечу жестом товарищеского сочувствия:

—  Бедный профессор, э-э, бедный профессор!

283

Альберто Моравиа

Потом отошла и, указав на стену, неожиданно спро­сила:

—  Нравится вам эта картина, а, профессор?

Я подошел и взглянул. Это была необычная для Бале­стриери картина. Хотя он, как всегда, изобразил на ней одну только Чечилию, тут был какой-то намек на компо­зицию. На обычном для него грязно-сером фоне в ка­ком-то призрачном свете прорисовывалась фигура Чечи­лии, которая сидела верхом на чем-то, в чем можно было с трудом угадать стоящего на четвереньках человека. Это была одна из самых плохих картин Балестриери. Желая показать триумф Чечилии, он не нашел ничего лучшего, как изобразить ее с одной рукой, торжествующе подня­той вверх, а другой держащей за шиворот того с трудом различимого Калибана, которого она оседлала.

—  Неплохо, — сухо сказал я.

—  А знаете, кто этот человек, который стоит на четве­реньках? — спросила вдова, приближаясь к картине и рассматривая ее с мстительным удовлетворением. — Сра­зу не поймешь, потому что лица почти не видно, но я-то знаю. Это он сам, мой муж. Может быть, вы думаете, что, изображая себя таким образом, он хотел сказать, что был у девушки под каблуком? Нет.