С трудом разлепив заплывшие веки, Венька сразу услышал звонок телефона. Звонила Маринка, а голос у нее был такой несчастный, что его как током ударило:

– Вень, ты как? Я уже нормально. В понедельник приезжай, забери меня с вещами. Прости – ребенка я потеряла! – и тишина.

И сразу все остальное – противный вкус во рту, тупая жажда, красные слезящиеся глаза и свинцовый молот боли в затылке – сделалось неважным.

Венька старательно убрал кровать, вскипятил чайник в санитарной комнате, влез под холодный бодрящий душ и побрился перед зеркалом. И буквально через час голосом трезвым и твердым уговаривал друга «уступить тачку на сотню минут». Переговоры прошли как по маслу. И уже к трем часам, сразу после больничного обеда, у выхода из терапевтического корпуса 20-й больницы Марину Малышеву ждал образцовый, элегантный, надушенный туалетной водой, трезвейший супруг с огромным букетом.

В выходной день на посту дежурной сестры, конечно, никого не было. Но Малышев шел напролом. Заглянул в ординаторскую – предупредить, чтоб готовили документы. Никого не нашел и там. Но еще решительнее направился в женину палату. А увидев в больничных серых подушках ее несчастное, растерянное и страшно виноватое лицо, велел срочно собираться. И пока Маринка лепетала, что в воскресенье нет кастелянши – выдать одежду и нет лечащего врача – подписать выписку из истории болезни, Венька выложил привезенный с собой ее любимый брючный костюмчик и любимые же мягкие полусапожки, удобные, как тапочки. Пока Марина переодевалась в туалете, обаял ее подруг по палате, заболтал их шутками и угостил привезенными апельсинами.

Словом, произвел фурор. И конечно, упросил самую положительную из соседок получить документы Малышевой и вещи у кастелянши, расписаться за них и позвонить им на домашний телефон. Будто знал, что ничего из этого им уже не понадобится…

Подошла вмиг порозовевшая и похорошевшая Маринка. Венька еще раз послал ее подругам воздушные поцелуи, схватил сумку с полотенцем, зубной щеткой, какими-то вещичками и остатком продуктов…

И оба супруга исчезли из жизни временных соседей.

Открывая машину, Венька заметил, как сильно дрожат у него руки. Заметила это и Маринка – но истолковала по-своему. Мышкой проскользнула на заднее сиденье и притихла. Веня, вдохновленный желанной автохалявой, сразу предложил:

– А давай к твоим заедем?

Тогда еще ему не было известно, что Маринке запретили иметь детей. Неожиданная, детская, улыбка радости на ее лице решила вопрос окончательно. Выехали за территорию больницы, на Енисейскую улицу, и пролетели по северо-востоку до проспекта Мира – благо в воскресенье не было обычных пробок! Вот и все, что запомнил Малышев. Хотя – нет. Задержалась в памяти еще одна деталь: как сам он, стараясь глядеть на дорогу, своими похмельными ручонками передает Маринке подарок. Как Маринка принимает коробки со счастливой улыбкой и как от неосторожного движения соскальзывает к ногам ее еще один подарок: чешская дамская сумочка из бежевой замши, такая, о какой раньше Маринка и не мечтала. Ручной работы, с барельефом мягких бежевых роз на внешней стороне, с золоченой звонкой защелкой – по типу клатча, но большего размера. Сумочка запомнилась оттого, что позже, когда вещи жены привезли ему «на опознание», именно на этих замшевых розах запеклись бурые пятна крови. Сама сумочка, правда, порвалась…

Случилось это, как выяснилось позже, рядом с проспектом Мира, 108. Какие-то лихачи, стараясь вырваться вперед из общего потока, оказались на встречной и ухнули в машину Малышева – в лобовую.

Глава 7.