Воспоминания в Царском Селе

8 января 1815 года в актовом зале императорского Царскосельского лицея шел публичный экзамен по случаю перевода воспитанников из классов младшего возраста в классы старшего.

За длинным столом, застланным красным сукном, сидели экзаменаторы, министр просвещения граф Разумовский, почетные гости. Сверкали золотом мундиры военных и статских генералов, искрились бриллианты большого наперсного креста на темно–лиловой груди соборного архимандрита, благодушно дремавшего по правую руку от Разумовского.

В покойном кресле, тяжело облокотясь на ручки и глядя мимо экзаменуемых отроков в зал, на публику, восседал почетный гость — Гаврила Романович Державин.

В своем сенаторском мундире при орденских звездах он был важен, равнодушен и величествен, как собственный парадный портрет.

Почти все лицеисты декламировали его стихи. Потом иные гладко, иные с запинкой говорили об их пиитических красотах.

И старый поэт, повторяя про себя знакомые строки, думал об оставленном ради сегодняшней церемонии домашнем теплом халате; о комнатной собачке Тайке, которая, посаженная за пазуху, так уютно греет, поглядывая вокруг остренькими черными глазками; об аспидной доске, на которой мягким мелком он записывал пришедшие на ум мысли и строчки рождающихся стихов…

— Воспитанник Александр Пушкин прочтет стихи собственного сочинения «Воспоминания в Царском Селе», — объявил профессор словесности Галич.

Юношеский голос, ломающийся и слишком громкий от смущения, наполнял собою весь обширный зал.

Гаврила Романович так же машинально, как повторял за лицеистами свои стихи, повторил и эти только что услышанные строки:

И вдруг словно очнулся ото сна.

Это были не его строки.

Но это были строки, которые он не отказался бы признать своими.

Державин подался вперед, мутные старческие глаза его помолодели.

Как дерзко ворвались и встали эти стихи рядом с его, державинскими! Что–то похожее на зависть мелькнуло и пропало, сменившись волнующим чувством воспоминания об очень близком и заветно дорогом. Да! Да! Это было!

Когда–то и он вот так же, захлебываясь от страсти и восторга, звучно и сильно читал свои знаменитые стихи:

Юный лицейский поэт вернул его в молодость, в прошлый век, в далекий тысяча семьсот восемьдесят третий год…

* * *

То было время, когда слово «случай» звучало слаще струн арфы и клавесина, было загадочней и темнее пророчеств апокалипсиса и властно манило к себе, как пенье Гомеровых сирен. Многолетнее усердие в службе, самая обширная ученость и даже воинские подвиги и знатность рода не могли вознести на ту сказочную степень славы, почета и богатства, куда в мгновение ока возносил случай.

Попавшие в случай временщики правили империей более самодержавно, чем сама императрица.

Судьба братьев Орловых, потом светлейшего князя Потемкина напоминала скорее сказку из «Тысячи и одной ночи», чем действительность.

Лишь воля и желание этих фаворитов открывали всем остальным подданным российской царицы путь к высшим чинам и должностям. Иногда было достаточно одного благосклонного взгляда временщика, чтобы исполнились самые заветные желания.

Но все дело заключалось в том, чтобы привлечь этот взгляд. Чтобы среди огромной толпы именно на тебе остановился взгляд фаворита, все равно какой — любопытствующий, пораженный, потешающийся, но во всех своих выражениях выводящий из безвестности и вводящий в круг избранных.