Это было тем более странно, что голова Вампира блестела бильярдным блеском, который безумно хоте­лось погасить хорошим ударом кия. Какие еще волосы?

—  Ты понял, о чем я?

Гоголев кивнул.

—   Я его, Витя, теперь никому не могу доверить. Кроме тебя. Ты повезешь. И никого к нему не подпус­кай на пушечный выстрел. Впрочем, я тоже поеду с вами. В одном вагоне. Устроят крушение, так хоть на­последок знать буду, что и эта мерзость сдохла...

Не слышал такого от Константина Дмитриевича Гоголев. А ведь давно уже знакомы.

А глубокой ночью, поскольку сон все равно не шел, Меркулов поднялся с постели и принялся звонить в Гер­манию.

Сонный Турецкий встревожился, показалось, что Косте неожиданно стало плохо, а рядом никого нет, кто бы оказал помощь. Все было проще. Константин Дмит­риевич все никак не мог успокоиться после очной став­ки. Вот и поделился своими мыслями на этот счет с дру­гом.

Александр Борисович понял, конечно, его мораль­ное состояние, но утешать не стал, а, наоборот, начал рассказывать о своих последних «подвигах». Это он называл клиническим способом лечения — когда клин выбивают клином. Ты рассказываешь, делишься сооб­ражениями, твой собеседник невольно втягивается, на­чинает даже советы давать, и собственное горе как бы растворяется в повседневщине, будь она трижды нелад­на, но ведь куда ж ты от нее денешься?..

Наиболее острые ощущения у него оставило после­днее посещение мадам Масленниковой.

—  Костя, это —незабываемо! Представь себе... Нет, помнишь чью-то картину? Она в Третьяковке висит. Там изображена такая вся трагическая дама в чем-то темном. Прическа ничего себе, длинное платье, руки так вот. Или вроде того. Не помню, не то у зеркала, не то просто так стоит. Ну, известная актриса, Костя! О, вспомнил! У нее еще дом остался на Никитском буль­варе. Или на Тверском? Там какой-то театр рядом. Или даже два?

—  Саня, не демонстрируй дремучее невежество, умо­ляю! На часы посмотри!

—   Здрасте вам! Это кто же кому звонит, ты — мне или я — тебе? Если я — слушай, а если ты — ложись спать и мне не мешай!

—   Да слушаю я тебя, — почти плачущим голосом сказал Меркулов. — Ты, видимо, имеешь в виду порт­рет великой актрисы Марии Ермоловой, написанный не менее великим художником Серовым?

—  Костя, молоток, с тобой только кроссворды раз­гадывать! Точно, она. Итак, я вхожу, а у камина стоит эта твоя Ермолова. Только она маленькая стерва, а смотрит выше моей головы, представляешь? Костя, а я же не по собственной нужде! Я уже имел с ней беседу, докладывал тебе. И ничего для себя нового не ожидал. Так вот, слушай дальше.

—  Не суетись, она что, сама тебя пригласила?

—   Ну! Молодец, сразу просек! Постой, а я тебе не рассказывал, как мой приятель Генрих Крафт явился к ней с официальным визитом и, пока дожидался в гос­тиной, все, что надо, перефотографировал? Ну артист! Прямо как наш Славка в молодости. Ты помнишь, он к одной бабе закатился, черт-те куда, еле адрес отыскал, а когда уже по лестнице поднимался — с цветочками в руках и пол-литрой в кармане, на площадке встретил мужичка, которого сам же и объявил в розыск. Тот охренел от полного изумления и — в бой, а Славка его по кумполу бутылкой. До бабы так и не дошел, но того фармазонщика повязал-таки и в участок доставил. В одной руке — помнишь? — цветочки, а в другой — фармазонщик! Как же его звали-то?

—   Не отвлекайся. — Костя невольно улыбнулся, вспомнив, как смеялись все по поводу того случая, а Грязнов никак не мог найти внятных объяснений, ка­ким образом оказался в том доме и на том этаже.

—   Ладно, фиг с ним! Короче, мне Генрих передал, что мадам сильно желают меня видеть в связи с вновь открывшимися обстоятельствами.