– Он и вас убьет, – негромко произнес Колька.

Тихонова зло шикнула, тут же, как бы смягчая грубость, поднесла палец к губам.

Под окнами послышался голос Золотницкого:

– Мария Антоновна, все готово?

– Так точно.

– Прошу на выход.

Тихонова легко вспорхнула на стул, потом на стол, совершенно бессердечно попирая каблуками чужие труды (которые, впрочем, и своему создателю стали не нужны). Замешкалась, стоя в оконном проеме, попросила:

– У меня колени трясутся.

– Идите ко мне. – Он протянул руки, Мурочка благодарно вложила в них ладошки, доверчиво сделала шаг с подоконника.

Они оба вдруг исчезли из виду, что-то грузно рухнуло, отчаянно завозилось. Потом грянул выстрел, второй, третий.

Колька крикнул:

– Ходу! – И все втроем ринулись в окно, вылетели один за другим, только выматерился, задев больную руку, Пельмень.

На траве извивался Золотницкий. Сгоряча показалось, что головы у него нет, но это Маша в своем черном платье, головой к его ногам, вжимала ее в землю, заламывая локоть. Валялся на траве бесполезный браунинг. Анчутка кинулся пузом на брыкающиеся ноги, Колька, ликуя, навалился на вакантную руку – на радостях, как всегда, увлекся, и взял на рычаг слишком резко так, что плечо хрустнуло, Золотницкий взвыл. Кто-то постучал Кольке в спину, точно в дверь:

– Тезка, не увлекайся. До суда не доживет.

Глава 19

Капитан Сорокин, подойдя к окну, глянул наружу:

– Надо же, светает, а все не видать Красной армии. Что ж, и так хорошо сидим, прямо чаепитие в Мытищах.

– Не надо чаепития, Николай Николаевич, – искренне попросил Анчутка.

– Да ладно. Хорошо перекусили, – вставил Пельмень, баюкая руку.

Машинально, надо признать. Золотницкий, пусть и вражина, все-таки рану обработал на совесть. Или Мурочка – ювелирный стрелок? Неясно, что точнее.

Сам Золотницкий сидел, растрепанный, с торчащим подворотничком, некоторые пуговицы на кителе оторваны с мясом, галифе в следах от травы и грязи. На запястьях наручники. И все-таки со спокойным интересом он разглядывал компанию: то безмятежного, свежего, несмотря на глубокую ночь, Сорокина и Кольку, у которого все еще пена с клыков капала, то Анчутку с Пельменем, которые просто сидели, ручки на коленках, полагая, что происходящее их мало касается. Налюбовавшись, Золотницкий вежливо спросил:

– Простите, товарищ капитан, нельзя ли мне вымыть хотя бы руки? С грязными противно.

– Конечно, – разрешил Сорокин, не поворачиваясь.

Хлопнула дверь в конце коридора, неравномерно простучали шажочки, темной кошкой проникла в кабинет Мурочка. Всю краску с лица она смыла и потому выглядела теперь как девчонка – старшеклассница, сбежавшая с уроков гулять в Нескучный сад. Один каблук от туфельки, пригодной лишь для прогулок по облакам, остался где-то там, на дачах, на платье образовался высокий, довольно рискованный разрез. Такой, что морально неустойчивый Яшка старательно отворачивался, чтобы не таращиться на эти длинные, стройные белые ноги.

Приметив это, Тихонова спросила:

– Николай Николаевич, нет ли у вас ниток?

Сорокин достал из ящика катушку ниток, которая топорщилась сразу двумя иголками, одна с белой, вторая с черной ниткой. Мурочка, поблагодарив, принялась возвращать себе почтенный вид.

– Мне бы в уборную, – напомнил о себе Золотницкий.

– Ах, да, – капитан достал бутылку, глянул с сомнением на свет, – могу предложить керосин напополам с бензином. Устроит, гражданин Золотницкий? Или вам ближе другое обращение? Господин, сэр, месье?

– Вполне устраивает обращение по имени и отчеству, – сообщил Золотницкий, – Владимир Алексеевич.