Как выяснилось, не такая уж она неумеха. Стол сервировала, как на картинке – дорогие фарфоровые чашки с диковинными цветами внутри, самовар сиял не меньше зеркала в передней. И чай заварен на пять.

Колька, уж на что не уважал это бабское занятие, выпил две чашки. На столе имели место масло, нарезанная булка, блюдце с вареньем, плитка шоколада, бутылка какого-то вина. Такое густое, темно-вишневое. Лакомый до этого дела Яшка то и дело умильно на него поглядывал, как кот на сметану. Уплетал и пил от пуза только он, у других в глотки ничего не лезло. Четыре лафитника стояли пустыми.

– Что означает этот сон, Владимир Алексеевич? – спросила Тихонова, чуть звякнув ложечкой по чашке. – Растолкуйте.

Золотницкий, отпив немного из своего, единственного наполненного лафитника, пожал плечами:

– Жест доброй воли, Мария Антоновна. Почему бы вам напоследок чайку не попить?

Она подняла брови.

– Напоследок?

– Сейчас покушаем чай, потом, извините, придется пристрелить сперва вас, а потом – по-своему замечательных мальчишей-кибальчишей. Ведь, насколько я могу судить, этот молодой человек, – он указал дулом на Пожарского, – влез туда, куда ангелы ступить боятся.

– А что потом? – спросил Колька.

– Вы пионер? – уточнил Золотницкий.

– Был, да.

– Тогда потом ничего не будет.

– Он имеет в виду, что вы будете делать после того, как всех поубиваете, – по-свойски растолковал Яшка, с аппетитом грызя сахар.

Золотницкий хохотнул:

– Честное слово, вы мне нравитесь! Я бы с удовольствием оставил вас в живых. Жаль, что бывших пионеров не бывает, это мне известно доподлинно. Съедят и бочку варенья, и ящик печенья, да потом и поднимут бунт – это как водится.

– Это обидно, – заметил Пельмень.

– И вообще неправда, – добавил Яшка.

На это Золотницкий промолчал, потом ответил на ранее заданный вопрос:

– После всего мероприятия я предполагаю сделать виноватым спившегося, списанного со счетов и потому нервного и никчемного рогоносца. Простите, дорогая. – Он потянулся, как бы для того, чтобы погладить Тихонову по руке, но та ее отдернула.

Помолчали. Потом Мурочка открыла серебристый портсигар, достала сигарету, мундштук, выстроила из них длиннющую конструкцию. Золотницкий галантно щелкнул зажигалкой.

– Благодарю, – чуть кивнула она, окутываясь ароматным крепким дымом. – Сколько лет мы знакомы с вами, господин полковник? Мне кажется, всю мою жизнь.

– Да, все верно, – подтвердил Золотницкий. – Вам было лет пятнадцать.

– Тринадцать. Вы приехали вечером, верхом, у вас был прекрасный серый ганновер.

– Сказочный был жеребец.

Она, будто не слыша, продолжала:

– Дома никого не было, кроме прислуги. Моросил дождь, и вы сказали, что хотели бы переждать, пока земля просохнет, мол, конь некованый. Так и остались до утра.

– Мария Антоновна…

– Вы говорили, что влюблены, – то ли прервала, то ли напомнила она.

Анчутка, ярко-красный, бесцеремонно ухватился за бутылку, разлил по лафитникам, выпил сам. Даже бронебойный Пельмень заерзал. Снова эти двое говорят в одно горло, и так, точно никого вокруг нет, да еще такие вещи, что при чужих и подумать постыдишься.

– Впрочем, сейчас это не важно, – как бы спохватилась Тихонова. – Куда важнее то, что вы меня завербовали и столько лет мы с вами успешно работали.