— Биоактивная добавка, — вежливо пояснил Глеб. — У меня, видите ли, трудности с пищеварением.

— Но ведь БАДы надо принимать вместе с пищей, а не вместо нее! — воскликнул Возчиков. — Это я вам как биолог говорю!

Глеб проигнорировал это замечание, поскольку единственный ответ, вертевшийся на кончике его языка, состоял в предложении вернуться и выкопать одного из похороненных днем мертвецов, если уж уважаемого доктора биологических наук так сильно беспокоит отсутствие пищи. Это было несправедливо и не слишком остроумно, потому Глеб и промолчал.

— Так вот почему ты не спишь по ночам, — сказала Евгения Игоревна. Повернув голову, она с интересом смотрела на Глеба. — Доверяй, но проверяй, так? Ну, и что это было?

Она назвала наименования двух препаратов, знать о существовании которых гражданским лицам, строго говоря, не полагалось. Глеб удивленно приподнял брови.

— Однако, — сказал он, — вы, господа ученые, разбираетесь не только в устройстве пищеварительного тракта кольчатых червей!

— Так что это было? — настойчиво повторила свой вопрос Евгения Игоревна.

— Ни то, ни другое, — солгал Глеб, внимательно наблюдая, как чернеет и сминается, на глазах утрачивая правильность очертаний, лежащая на золотистых от жара углях тонкая стеклянная трубочка.

Горобец еще некоторое время разглядывала его, ожидая продолжения, а потом снова устремила взгляд к звездам.

Сиверов прислушался к своим ощущениям и вынужден был констатировать, что таблетка помогла как мертвому припарки. Спать ему хотелось по-прежнему и даже еще сильнее, пламя костра дрожало, расплывалось и меркло перед слезящимися, воспаленными глазами, а внутрь головы будто песка насыпали — такая она была тяжелая. «Удар нанесен тяжелым тупым предметом, — вспомнил Глеб, — возможно, головой…»

Чтобы хоть чем-то занять этот тяжелый и тупой, неумолимо клонящийся к земле предмет, Глеб начал мысленно сочинять письмо генералу Потапчуку. Работа сразу же застопорилась, потому что Сиверов не мог решить, какой из шедевров эпистолярного жанра взять за образец: письмо Ваньки Жукова или послание запорожцев турецкому султану. Затем ему показалось, что он нашел компромисс: писать нужно было в стиле тех писем, что сочинял, скитаясь в песках, красноармеец Федор Иванович Сухов. «Точно! — воодушевился он. — Тем более что у нас с ним, если приглядеться, очень много общего. Например, он Федор, и я тоже Федор… В некотором роде. Он сочинял письма в уме, и я их так же сочиняю… Только вот беда: хоть убей, не вспомню сейчас, как его жену звали… Марфа? Марья? Глафира? Нет, не помню, забыл. Впрочем я ведь собрался писать не чьей-то там жене, а Потапчуку. Он тоже, кстати, Федор, хоть и генерал. А еще спешу сообщить вам, любезный мой Федор Филиппович, что вышла у меня непредвиденная задержка… Впрочем, пардон, о чем это я? Какая задержка? Чего задержка? А? То-то… Разве что подписаться именем его секретарши… Так у него и секретаршу звать капитаном Нистратовым. Опять какая-то ерунда получается…»

Потом на него вдруг снизошло озарение — внезапное, как все озарения, и такое же яркое. На какой-то миг, будто при вспышке молнии, Глеб увидел всю картину целиком, и картина эта была логичной и непротиворечивой, хотя и достаточно отвратительной. Он попытался вникнуть в детали, но картина помутнела, распалась на части и исчезла, не оставив после себя ничего, кроме разочарования и ощущения потери. Глеб попробовал ухватить свою гениальную догадку за скользкий увертливый хвостик, и это ему почти удалось, он удвоил усилия и вдруг проснулся с уже знакомым ощущением, что проспал что-то очень важное.

Он обнаружил, что лежит на боку, в очень неудобной позе — очевидно, как повалился, так его и оставили, ограничившись тем, что укрыли сверху спальным мешком.