— Здесь никого нет, — сдавленным голосом крикнул он через плечо, адресуясь к Горобец. — Держите подходы, мне надо осмотреться.

Внутри зимовья царил полумрак, разжиженный солнечным светом, падавшим через открытую дверь и прорехи в крыше. Косые солнечные лучи освещали жуткую и отвратительную картину, место которой было разве что в фильме ужасов. Глеб не понимал, каким образом человек, пусть даже сумасшедший, мог здесь жить. Да здесь, вероятнее всего, никто и не жил — по крайней мере, в течение последних недель.

Бревенчатые стены зимовья были причудливо размалеваны засохшей кровью. Здесь были грубо нарисованные каббалистические знаки, какие-то перекошенные зверские рожи, перевернутые кресты, любовно выведенные полуметровыми подтекающими буквами матерные ругательства и просто бессмысленные линии, пятна, кляксы, образовывавшие на стенах какой-то пестрый, безумный и бессистемный узор. Повсюду валялись кости — Глеб затруднился бы сказать, человеческие или звериные, — иные из них с кусками гниющего мяса, иные — обглоданные добела. В черном мясе копошились белые черви, с потолочной балки свисали чьи-то гниющие кишки. В дальнем углу, наполовину скрытые бурой от крови колченогой скамьей, штабелем стояли какие-то ящики — штуки три или четыре. Они были накрыты пятнистым от вездесущих кровавых брызг брезентом; там же, в углу, Глеб разглядел несколько прислоненных к стене карабинов и два автомата, оба без рожков, зато один — с примкнутым, испачканным чем-то темным штык-ножом. Грубый самодельный стол был густо усыпан костями и какими-то мерзкими огрызками, а прямо посередине, вонзенный в бурое от пропитавшей его крови дерево, торчал тяжелый нож с зазубренной спинкой — тот самый, что пропал у Тянитолкая в ночь смерти проводника. Под столом Глеб увидел небрежно брошенные лапти с когтями — те, следы которых видел у разрытой могилы Гриши и на краю болота.

На земляном полу медленно извивались черви, успокоившиеся мухи деловито бродили вокруг, сыто гудели в углу, где виднелась какая-то сочащаяся гнилой жижей куча, из которой тут и там, жутко белея, торчали кости. От этой кучи главным образом и исходил тот жуткий смрад, который Глеб ощутил, едва открыв дверь.

Ни погреба, ни чердака в зимовье не было. Для очистки совести Глеб заглянул за дверь, но увидел только поблекшую карту местности, пробитую его собственным выстрелом. Карта была приколочена к двери острыми осколками кости, и на ней красовался намалеванный обмакнутым в кровь пальцем грубый крест, обозначавший место, где стояло зимовье.

Осмотр был завершен. В зимовье никого не было, да и быть не могло. Глеб не представлял себе человека, настолько сумасшедшего, чтобы получать удовольствие от стоявшей здесь вони. Или у него проблемы с обонянием? Как бы то ни было, в одном сомневаться не приходилось: Андрей Горобец действительно сошел с ума, превратившись в дикого зверя.

«Да какой там зверь! — с горечью подумал Глеб, пятясь к открытым дверям. — Ни один зверь на такое не способен. Это под силу только человеку, царю природы… Странные мы все-таки существа. Всю жизнь только и делаем, что гадим, пакостим, отравляем все, к чему ни прикоснемся. А после смерти еще и воняем до небес… Если Господь действительно создал нас по своему образу и подобию, то он, должно быть, довольно странный и не очень-то приятный тип…»

Он остановился на пороге, поколебался и шагнул обратно в густой, пропитанный миазмами, липкий полумрак страшного зимовья.